Попетляв некоторое время по коридорам, (Смолянинов быстро запутался и теперь с беспокойством прикидывал, как, случись что, выбираться из эдакого лабиринта), немец привёл посетителей к неприметной лестнице, скрытой в нише стены. Ниша была заперта массивной железной решёткой с висячим замком. Эберхардт скрежетнул ключом и шустро, что говорило о богатой практике, заковылял вниз.

Лестница уводила ниже подземного уровня хранилища и заканчивалась в небольшой круглой зале, заваленной всяким хламом — кирками со сломанными ручками, деревянными, окованными бронзой рычагами, вроде корабельных гандшпугов, мотками сгнивших верёвок, досками, рассыпавшимися корзинами, высоченными, в половину человеческого роста кувшинами — все, как один, треснутыми, или вовсе разбитыми. Сплошь предметы старины, если судить по покрывавшему их слою пыли! Дверей или каких-нибудь иных проходов Смолянинов, как ни напрягал зрение, разглядеть не смог.

Эберхардт завозился у стены. Громкий щелчок — и кусок каменной кладки с пронзительным скрипом отъехал в сторону, открывая проход. Они вошли; тоннель тянулся нескончаемо, то с уклоном вниз, то с почти незаметным подъёмом. Тени метались по стенам; каждый из гостей нёс маленькую лампадку, а сам Эберхардт подсвечивал путь большим керосиновой лампой, и в ее ровном свете бледнели жалкие масляные огоньки. Резких поворотов в тоннеле не имелось, как не было и прямых участков — любой участок этого коридора имел небольшой изгиб. Ответвления не попадались вовсе, а бесконечные дуги не позволяли понять, в каком направлении мы следуем. Ясно было, что они давно вышли не только за пределы дворца, но и за границы соседних кварталов, и оставалось лишь гадать, что сейчас над головами.

Коридор закончился круглой залой без дверей. Скрипнул скрытый в стене рычаг, и за отодвинувшимся блоком открылся еще один, на этот раз совсем короткий, тоннель.

Смолянинов понял: они находятся в святая святых старого археолога. В темноту уходили стеллажи, уставленные книгами, свитками, связками папирусов, стопками глиняных табличек, покрытых клинописью. Он не был знатоком древней письменности, но даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: самый «свежий» экземпляр написан и переплетён в кожу задолго до падения Константинополя. Что касается старых экспонатов, то тут фантазия отказывала. В любом случае, не менее трёх тысяч лет: более поздних образцов клинописи, Смолянинов, как ни старался, не мог припомнить. Чем дольше они шли вдоль полок, тем больше крепло подозрение: а не та ли эта библиотека, соперничающая своей таинственностью с собранием Иоанна Грозного, а богатством фондов с любой из известных коллекций древних текстов — та, что считается сгоревшей более тысячи лет назад? Если это она, тогда ясно, почему Эберхардт безвылазно просидел на своей должности столько лет, даже ненадолго не выбираясь в Европу: не мог оторваться от своих сокровищ!