Низкорослый священник зарычал и снова ринулся на меня. Я парировал выпад, придержал его клинок, махнул своим сверху вниз и поперек, а затем уколол Гиллиама в правое бедро. Острие шпаги задело кость, и капеллан сдавленно вскрикнул. На мгновение он открыл горло для удара. Я не стал атаковать, а отступил и занял выжидающую позицию, как делал тысячу раз в поединках с Криспином. Один из распорядителей что-то пробормотал своему круглолицему товарищу. Слов я не разобрал, но тон был явно неодобрительный. Я оглянулся на зрителей. Эломас потягивал чай, но его морщинистое лицо помрачнело.

– Мог бы и прикончить его…

Я кружил перед Гиллиамом в высокой стойке, стараясь держаться правым боком к нему.

– En garde! – крикнул я. – En garde!

«Поднимайся и дерись, несчастный!»

Острие моей шпаги описывало небольшие круги перед ним. Я хотел вывести Гиллиама из себя, заставить совершить ошибку. Криспин попадался на этот прием почти каждый раз, вырабатываемые мозгом гормоны зашоривали его, словно лошадь на параде. Но здесь это не сработало. Хромающий священник стоял на месте, стиснув зубы и распрямив плечи, насколько было возможно.

Я не мог больше ждать и двинулся вперед, раз за разом опуская клинок и натыкаясь на его защиту. Теперь священник сражался с большой осторожностью. Без лихорадочных движений и быстрой работы ног, к которым я уже привык. Резким проворотом руки я отбросил в сторону его клинок, и он снова открыл для атаки свою куриную грудь.

Но я не воспользовался моментом. Не мог этого сделать. Даже не заметил самой возможности, ослепленный своими переживаниями. Я не должен был убивать его и поэтому не смог убить. Отступив назад, я занял безопасную позицию. И почувствовал беспокойство зрителей, но неправильно понял его, приняв за обычное смущение людей, знающих, что станут свидетелями чьей-то смерти.

– Я не хочу тебя убивать, – сказал я наконец, приняв низкую защитную стойку.

Гиллиам двинулся по дуге вправо от меня, я последовал за ним, ставя переднюю ногу так, чтобы носок смотрел на него.

– Адриан, вы играете с ним!

Этот голос принадлежал Анаис, высокий и напряженный. Затем наступила полная тишина. Голограмма наших жизней остановилась, зависла на мгновение. Шевелились только цветы, только они дышали.

Какая-то тень промелькнула на несимметричном лице капеллана, заползая через глаза в его душу. Невидимая, подобно гравитации, ощутимая только по ее действию. Кривые губы скривились еще больше, темный глаз стал еще темней, а голубой – застыл и словно покрылся трещинами. Каждая жила в теле священника натянулась, как тетива, и он прорычал: