То же самое я говорил Валке накануне вечером, когда мы шептались под свист ветра в террасном саду с пальмами.

«Мне нужно остаться один на один с Уванари. Когда вы справитесь с камерами, я… я…» – и я замолчал, подавившись чем-то очень, очень маленьким. Валка положила руку мне на плечо и прошептала, что все поняла: «Но вы не обязаны это делать». – «Я больше не могу. Не могу». Я постарался объяснить ей, что, по моему мнению, пытался сказать мне сьельсин: оно само хотело, должно было умереть.

– Что ты собираешься делать? – спросило Танаран.

– О чем вы с ним говорите? – потребовала ответа Агари.

Я махнул ей рукой, требуя тишины. Прохладный воздух вонял гнилью, как будто что-то влажное и мертвое поселилось в бетоне. Но я дышал глубоко и не отводил взгляда от Танарана. Лампы снова мигнули, издалека донесся слабый вой включившегося генератора. Времени больше не было. Не было.

– Собираюсь убить Уванари. Ндакту. Милосердие.

Я попытался найти утешение в афоризмах схоластов, что-нибудь, подтверждающее, что я на верном пути. «Милосердие – это… это…» Ничего такого они не говорили, по крайней мере, ничего такого, что мне бы запомнилось.

– Мне нужно, чтобы вы кое-что сделали, когда свет погаснет в следующий раз.

И я объяснил им задачу.

Свет зажегся через минуту после окончания моей небольшой речи, а камеры включились вместе с ним. Я притворился, что намерен уйти, но остановился и спросил:

– Еще одно, Танаран. Уванари назвало тебя баэтаном. Что это значит?

Белая, как мел, кожа молодого сьельсина окрасилась темно-серым, черная кровь прилила к его щекам. Другие стоявшие рядом с ним ксенобиты зашипели, насторожив охранников. Я успокаивающе поднял руку и повторил вопрос.

– Это значит, что я принадлежу ему. Аэте.

– Я думал, что все сьельсины принадлежат аэте, его власти.

Перехватив взгляд Агари, я кивнул насколько мог ободряюще, хотя теперь уверен, что выражение моего лица было напряженным.

– Разве не все вы его рабы? – спросил я Танарана.

Прорези ноздрей расширились, выпуская бурный выдох, означавший «да». Танаран сделало мелкий шаг к решетке:

– Я – его.

«Его кто? Наложница? Жена?» Прищурившись, я посмотрел на него сквозь решетку. И поймал себя на том, что начинаю думать о Танаране как о женщине, – думать так обо всех сьельсинах, по правде говоря. Но вовремя напомнил себе, что передо мной не женщины, а нечто большее, нечто меньшее… нечто совсем иное. Я находился в тот момент за пределами человеческого, за пределами того, что можно передать переводом. Сьельсинские сексуальные обычаи не имели ничего общего с нашими – ни биологически, ни социально. Это мы стремились очеловечить их.