— Затем.

После такого ответа Творец обычно терялся. В его голосе появлялись нотки раздражения.

— Тебе известно, Танн, что я тоже умею зажигать звезды?

— Да.

— А ты хочешь узнать, почему я не занимаюсь этим?

— Нет.

Творец был терпелив.

— Я все же объясню тебе.

Фонарщик, позевывая, рассматривал мелькающих в кронах деревьев птиц, а Творец заводил свою первую мораль.

— Когда я создавал этот мир, я делал его счастливым — без боли, без горя, без страданий. В нем не было места ярости и злобе.

— А звезды? Что их взрывает, если не ярость?

— Они стали взрываться много позже, когда этот мир перестал быть исключительно моим. А до этого они горели — ровно и бесконечно. И не было ни черных карликов, ни сверхновых. Одни лишь надежные оранжевые.

— Мир, лишенный непредсказуемости, мир, отвергающий взрыв, скучен.

— О, как ты неправ, Танн! Что может быть совершенней ровной и размеренной жизни!

— Что может быть хуже! — восклицал Фонарщик. — Не заводи этот извечный спор!

Но Творец как раз намеревался завести его.

— А потом пришли подобные тебе, и все изменилось.

— Я знаю, знаю эту историю. Их звали Адам и Ева. Сатана, принявший облик змея, сбил их с истинного пути.

— Не совсем так. У них не было имен. И Сатана не повинен в их бедах. Это они совратили Сатану, оторвав его от Бога.

Фонарщик смеялся.