Виргиния идет рядом со мной во главе колонны. Укутанная в толстую меховую шкуру, она едва достает мне до плеча. Смешно глядеть, как она барахтается в снегу по колено, стараясь не отстать, но сердито хмурится, стоит мне замедлить шаг. Золотые косички подпрыгивают на ходу, вздернутый носик раскраснелся от мороза, как вишенка, но глаза по-прежнему цвета расплавленного меда. Выбравшись из сугроба, она смотрит мне в лицо и замечает:

— Ты плохо спал.

— А я когда-нибудь спал хорошо?

— Рядом со мной, в лесу. Только первую неделю кричал во сне, а потом спал как младенец.

— Хочешь, чтобы вернулся?

— А я тебя и не прогоняла. Тебе надоело?

— Ты меня отвлекала.

Она смеется и замедляет шаг, пристраиваясь рядом с Паксом. Я в замешательстве от ее вопроса и своего ответа. Никогда не думал, что Виргинии есть дело до того, как мы спим. Прогоняю дурацкую улыбку, но Тактус успевает заметить:

— Воркуете, голубки?

Нагибаюсь и швыряю ему горсть снега в лицо:

— Заткнись!

— У меня есть и серьезный вопрос, — шепчет он, опасливо оглядываясь, — у тебя, когда спина ноет после плетей, тоже встает? — и весело хохочет.

— Ты хоть когда-нибудь бываешь серьезным? — Я невольно улыбаюсь в ответ.

Его змеиные глазки хитро блестят.

— А тебе это надо?

— Мне надо, чтобы ты слушался.

— Ну, ты знаешь, какой я любитель ходить на поводке. — Тактус разводит руками.

— Не замечаю поводка, — хмыкаю я, показывая на его лоб, где прежде было рабское клеймо.

— Значит, не считаешь, что я в нем нуждаюсь… Тогда, может, и планами поделишься? Так от меня больше толку будет.

Это не вызов, говорит он тихо, только мне. После той совместной экзекуции Тактус стал другим человеком. При всех его ухмылках и подшучиваниях слушается с полуслова, и сейчас вижу, что вопрос искренний.