Ему не удавалось даже притормозить ее. Клинки настигали его, по три, по четыре сразу. Его разбитому телу даже некуда было падать – удары со всех сторон не давали ему повалиться.
Он потерял меч.
А может быть, потерял и державшую оружие руку. Он и сам не знал. Он ничего не ощущал, кроме узла насмешливого знания. Одинокий внутренний глаз, не мигая, уставился на его жалкое «я».
А теперь она, наконец, должно быть, отбросила свое оружие: ее руки вцепились в его горло.
Он заставил себя открыть глаза и увидел ее смеющееся лицо…
А значит, он… он плакал. Это чересчур для насмешки. И у него не осталось ничего, кроме жалости к себе.
Ее руки сжали его горло, оторвали от земли и высоко подняли. Она смотрела на него, выдавливая последние капли жизни. Смотрела и смеялась в его заплаканное лицо.
Верховная жрица стояла, зажав руками рот, не смея шевелиться, и смотрела, как Умирающий бог уничтожает Коннеста Силанна. Тот уже должен был быть мертв, должен был пасть под напором. И конец был близок. И все же каким-то непостижимым образом Коннест Силанн держался.
Он стал последним хрупким барьером между тисте анди и этим ужасным, безумным богом. Жрица съежилась в тени. Было высокомерием, безумным высокомерием верить, что они смогут устоять перед этой мерзостью. Без Аномандра Рейка, хотя бы без Спиннока Дюрава. Теперь она ощущала, как все ее родичи падают, не в силах даже руку поднять в свою защиту, и лежат с незащищенным горлом, а ядовитый дождь заливает улицы, булькая, сочится под двери, сквозь окна, разъедает, словно кислота, черепицу крыш и, стекая по балкам, окрашивает бурым стены. Ее родичи начали чувствовать жажду, начали алкать смертельного первого глотка – как она сама.
А Коннест Силанн сдерживал врага.
Еще мгновение.
Потом еще одно…