– Нимандр, у меня остался только ты.

Мы стоим в прахе свершенного.

– Нимандр, мы пришли.

Слезы текли по опустошенному лицу Провидомина. В ужасе от своей беспомощности, тщетности усилий против такого врага, он шатался от каждого удара, отступал, а если смеялся – о боги, он смеялся, – в этом звуке не слышалось веселья.

Он не испытывал гордости с самого начала – по крайней мере, не показывал ее перед Искупителем, проявляя смирение, – но каждый солдат, в ком осталась хоть капля мужества, втайне уверен в своей доблести. И хотя он не лгал, говоря себе, что сражается за бога, в которого не верит, отчасти это ничего не меняло. Не имело значения. И в этом таился секрет его гордости.

Он удивит ее. Озадачит тем, что сопротивляется гораздо дольше, чем она могла предполагать. Он будет сражаться со стервой до конца.

Как жестоко, как благородно, как поэтично. Да, об этой битве сложат песни, а сияющие лица с сияющими глазами в будущем храме из белого чистого камня с радостью будут готовы разделить славное торжество героического Провидомина.

Он не удержался от смеха.

Она разбивала его на кусочки. Удивительно, что хоть какая-то часть его души еще способна осознавать себя.

Взгляни на меня, Спиннок Дюрав, старый друг. Благородный друг. И давай посмеемся вместе.

Над моим тупым позерством.

Надо мной глумится, друг, моя собственная гордыня. Да, смейся, как готов был смеяться каждый раз, побеждая меня на нашем маленьком поле боя, на грязном столе в сырой, нечастной таверне.

Ты и представить не мог, как я старался сохранить гордость, раз за разом сокрушительно проигрывая.

Так давай теперь сбросим безликие маски. Смейся, Спиннок Дюрав, ведь я снова проигрываю.