– Мне кажется, люди не думают. Они не знают. Мы… я… не знала.

Хорошо, что я наконец-то все высказала. Но Джулиет не пошевелилась, не улыбнулась и даже не возмутилась. Она так неподвижна, словно вырезана из камня. Наконец ее сотрясает едва заметная дрожь, маленькое личное землетрясение; ее взгляд вновь становится осмысленным и замирает на мне.

– Ты не всегда была добра ко мне? – вяло спрашивает она.

У меня екает в животе: она не слушала.

– Я… да. И мне очень жаль.

Ее веки трепещут.

– В седьмом классе вы с Линдси украли мою одежду из раздевалки, так что остаток дня мне пришлось ходить в пропотевшем спортивном костюме. За это вы прозвали меня Скунсом.

– Я… прости. Я этого не помню.

Меня пугает ее взгляд. Она словно смотрит сквозь меня в пустоту.

– Разумеется, это было до того, как вы придумали кличку Психа.

Голос Джулиет утрачивает музыкальность и становится совершенно безжизненным. Она поднимает руку и делает вид, что втыкает нож в воздух, издавая пронзительные вскрики, от которых у меня мурашки бегут по коже, и на мгновение мне кажется, что она и правда сумасшедшая. Затем она роняет руку.

– Очень смешно. «Псих-убийца, qu’est-ce que c’est». Легко запоминается.

– Надо мной тоже очень глупо шутили. Напевали, когда я шла мимо: «Угадайте, что такое: красно-белое, чудное?»

Надеюсь, она засмеется или дернется. Нет, она только смотрит на меня тупым, животным, бессмысленным взглядом и, будто повинуясь некой силе, продолжает перечислять наши провинности:

– Я не напевала. Вы сфотографировали меня в душе.

– Это была Линдси, – машинально возражаю я.

Мне становится все больше не по себе. Если бы она разозлилась – это одно. Но она словно не замечает меня, словно действительно читает список, который видела миллион раз.

– Вы развесили снимки по всей школе. Там, где учителя могли увидеть.

– Мы сняли их уже через час.

Можно подумать, это облегчает нашу вину. Мне становится стыдно.