У Линдси такой вид, будто мир рассыпается на части. Знакомое чувство.
– На самом деле она очень милая, – продолжаю я. – В смысле, она бы понравилась тебе, если…
Тут Линдси пронзительно визжит и зажимает уши ладонями, словно мои слова – настоящая пытка. Она продолжает визжать, пока я обреченно смотрю на часы в ожидании конца представления.
Наконец она успокаивается, визг переходит в клокотание в горле. Линдси косится на меня. Я невольно хихикаю. Она выглядит настоящей чудачкой.
– Закончила? – уточняю я.
Она осторожно, в качестве эксперимента, убирает от уха одну руку и спрашивает:
– Ты вернулась?
– Кто вернулась?
– Саманта Эмили Кингстон. Моя лучшая подруга. Моя гетеросексуальная спутница жизни. – Линдси наклоняется и барабанит мне по лбу костяшками пальцев. – А не эта полоумная лоботомизированная бросательница парней и любительница Анны Картулло, которая лишь притворяется Самантой.
– Между прочим, – закатываю я глаза, – ты не все обо мне знаешь.
– Кажется, я ничего о тебе не знаю, – отзывается Линдси, скрестив руки на груди.
Я тяну ее за рукав куртки, и она неохотно идет ко мне. Очевидно, она по-настоящему расстроена. Я крепко обнимаю ее. Она настолько ниже, что мне приходится передвигаться короткими шажками, чтобы приноровиться к ее походке, но я позволяю ей задавать темп.
– Ты знаешь, какой мой любимый йогурт, – подлизываюсь я.
– Двойной шоколадный, – тяжело вздыхает Линдси, но не отпихивает меня, а это хороший признак. – С карамельной и шоколадной крошкой и кукурузными хлопьями.
– А я знаю, что ты знаешь, до какого размера я разъемся.
Мы уже у двери «Лучшего деревенского йогурта», откуда веет чертовски соблазнительной химией. Это как запах хлеба, который пекут в «Сабвее». Понятно, что от природы он не должен так пахнуть, но есть в нем что-то притягательное.
Линдси косится на меня уголком глаза, когда я разжимаю объятия. Ее лицо полно такой скорби, что даже забавно, и я борюсь с очередным смешком.
– Поосторожнее, мисс Слониха. – Она встряхивает волосами. – Вся эта химическая вкуснятина откладывается прямо на бедрах.
Но ее губы расползаются в улыбке, и мне ясно, что она простила меня.