Он знал, как мыслит Гнилец, потому что и сам мыслил сходным образом. Но у него было кое-что еще.

Без всякого предупреждения темнота вдруг шевельнулась. Совсем незаметно, Маан различил только тонкий молочный след, перечертивший ее подобно нитке. Но чувство опасности, сидящее в нем, ужалило прямо в какой-то нервный центр, заставив его отдернуть в сторону голову. Это было бессмысленно, но это было чутье Гнильца, приказы которого тело выполняло не колеблясь. И только услышав за спиной скрип металла, Маан понял, что это вовсе не было случайной прихотью. Он скосил правый глаз и увидел, как медленно рассыпается стальной стеллаж, рассеченный на несколько частей, заметил зеркальную гладь срезов. С жалобным звоном посыпались баллоны.

Быстро. Чертовски быстро. Он не успел даже заметить удара.

— Эй, — торопливо сказал Маан, начиная осторожно двигаться по спирали, обходя нагромождение старых ящиков и строительного мусора, — Не надо. Если мы сцепимся, погибнем оба. Слышишь? Не будь дураком.

Гнилец не был дураком. Дураком может быть лишь человек, а он давно таковым не являлся. Маан почувствовал это с самого начала, ощутив яркий пульсирующий слепок его ауры. Концентрированная ненависть. Животная самоуверенность. Нетерпение. Жажда. Такие не рассуждают и не вдаются в разговоры. Этот Гнилец был совершенным хищником от начала и до конца, в нем не было ущербного человеческого зерна, мешавшего принимать правильные и быстрые решения. И Маан впервые по-настоящему ощутил, что этот бой он не выиграет.

— Ну и черт с тобой, — сказал он в темноту, — Плевать. Выходи, мразь. Выходи, и давай начинать. Если ты не собираешься прятаться по углам, как вонючая крыса.

Гнилец давно утратил способность понимать человеческую речь. Но, возможно, отдельные слова застарелыми занозами сидели в его памяти. И слово «крыса» относилось к их числу. А может, ему хватило интонации, с которой это было произнесено.

Тело Маана загудело, как напряженная струна, на которую упала капля воды. Но это было не чувство опасности, дремлющее в его крови, готовое пробудиться в любое мгновенье, это было особенное чувство боя, которого Маан раньше не испытывал. Напряжение всех сил его тела, яркое и мгновенное, отдавшееся холодом в затылке. Не схватки, но смертельного боя, с окончанием которого может окончиться и жизнь. Это было похоже на эйфорию, и Маан едва не застонал от удовольствия, ощущая, как наливаются сталью его руки, как тело делается легким, подвижным и в то же время тяжелым, как многотонный молот. Он услышал, как заскрипели его суставы, почувствовал, как изготовились впиться в чужую плоть зубы. И с неожиданным облегчением понял, что говорить больше не надо. Осталось то, в чем человеческому разуму участвовать нет нужды. Более того, никакому разуму тут нет места, потому что когда сшибаются две чудовищные силы, образуя водоворот кипящей схватки, в мире не остается места для мыслей. Только животное чутье. Только ярость зверя. Только рожденная Гнилью ненависть, кислотой пузырящаяся в венах.