– Ну и ну, – снова выдохнула Марин. – Ну и ну.

– Люди – это очень странные вещи. Знаешь? Когда я шла на пляж, я встретила насупленного Стасика и умасливавшую его Танечку. И вот прошло почти 60 лет, а я всё гадаю: она мне подмигнула без всяких слов в смысле «Париж ждёт» или почему? Или: «Ну давай! Не дрейфь, падчерица!» А теперь уже не спросишь. Но я готова поклясться, что глупая Танечка всё поняла и поддержала меня…

А наша кормилица, предобрейшая алкоголичка тётя Соня, которая вместо двух своих погибших в войну сыновей опекала нас с Лизой, как оказалось, была страшной досмотрщицей на Лубянке. Специально для досмотра высокопоставленных жён и любовниц. И халат её бархатный в пол, в пушистых вензелях, она конфисковала при аресте одной всенародно любимой артистки, там же сразу и убитой.

Вот так: ничего в нас, людях, не поймёшь.

Аохроматъ на одной ноге до реки, преодолеть последний спуск – и оказаться на плотной широкой тропе вдоль течения: хочешь – вверх иди, хочешь – вниз. Она гладкая-гладкая, веками по ней гуляют влюблённые и старики, детские босые ножки бегут по ней купаться, по ней трусят собаки с хозяевами и рыбаки идут к своим лодкам или заводям. Сидят на её обочине оцепенелые алкоголики, проводят невозмутимым взглядом и вашу пару. Ну и что? Ну человек и яблоня идут. Прогуливаются. Вечер, тепло, душевно. Пахнет рыбой и звёздами. Эка невидаль, пусть себе проходят. Всё равно далеко не уйдут.

Вечные, как здешние лопухи, эти гносеологические русские алкаши кого уже только здесь не видели! Всех повидали.

Всех повидали местные-повсеместные алкоголики, вместо сфинксов и гуляющих надгробий вечность назад установленные в разных неприметных ложбинках и тенях пейзажа: где ни присядет иль заснёт такой – там и будет без могилы прихороненный безвинно убиенный, один из миллионов. Или не один, а целый ров.