Вит поискал глазами мадам Висковски-мл., не нашёл и стал, приветствуя знакомых, пробиваться через массу людей под мостом к месту захоронения. Какие-то безумные люди с радужными флагами принялись скандировать что-то, напирая на траурный ход, всё это снимали камеры, вежливые полицейские неуклонно оттесняли возбуждённую толпу.

– Бред какой-то. – Зитц затравленно оглянулась.

К Жюлю пробился лощёный телеведущий в розовом галстуке:

– Что вы можете сказать: смерть Бернара Висковски от руки исламистской фанатички закономерна, на ваш взгляд?

– Дайте пройти.

Спустя полсотни метров воплей и толкотни они выбрались в тишину и торжественность прибранных погребальных аллей. У бабушкиной могилы, с которой сняли верхнюю плиту, Зитц и Оззо увидели мать и группками стоящих вокруг людей: фотографов, друзей, коллег и знакомых отца, трёх очень высоких женщин, на чьих лицах, когда-то поразивших покойника в самое сердце, было невозможно не остановить взгляд: и сейчас они удерживали на своих скульптурных ликах выражение стремительного полёта с широко открытыми при любых погодных и жизненных условиях глазами, как у бюстов крылатых женских фигур на носах старинных кораблей, и не узнать супермоделей 90-х было нельзя.

И Зитц узнаёт их.

Ей около пяти лет, они снимают дом в Нормандии на лето, отец приезжает только на выходные, и то не всегда. Почти всё время идут обложные, стирающие грань между океаном и небом серые дожди. Остро пахнут плющи, длинные мокрые травы, в которых путаются их с братом резиновые сапожки.

У дома перед дождями затевали что-то строить, и ловкий жёлтый трактор с чистым звонким ковшом вырыл глубокую яму-канаву, теперь тоже наполненную дождём и размытую в ширину лужу. Все её обходят, будто это опасность, способная прыгнуть, наброситься – лужа глубока, и детское воображение делает её ещё глубже, когда нервная и постоянно названивающая в Париж мать грубо хватает их ладошки, чтобы обвести вокруг канавы, полной тёмно-коричневой, рябящей на ветру густой воды.

Внезапно раздаются резкие приветственные звуки автомобильных гудков, мать отпускает, почти отбрасывает их руки, и от неожиданности Зитц роняет своего Дуду, зацелованного, затисканного, всю жизнь спавшего вместе с ней на одной подушке длиннолапого и длинноухого зайчонка. Горестно взмахнув в воздухе облезшими до хлопковой основы лапами, серый от её младенческих слюней и детских слёз лучший друг неотвратимо погружается в коричневую зловещую жижу бездонной канавы.

От ужаса Зитц не может даже вдохнуть: с открытым ртом и остановившимся дыханием она таращит глаза на катастрофу, и по её выпрыгнувшему из-под капюшона широкому лицу с большим носом и маленьким ртом льёт дождь.