– Вот занятно будет, – бормочу я и умолкаю.

Скафандр говорит, что пошел уже двадцатый день.

Мы спустились в предгорья с дальней стороны того хребта, что был виден со склона в начале пути. Я все еще жив. Давление в скафандре понижено, чтобы уменьшить потери из-за утечки, – скафандр решил, что это все же не дыра, просто его наружный слой истончился во время нашего падения. Теперь я дышу чистым кислородом, что позволяет заметно снизить давление. Может, это совпадение, но у еды из трубки регенератора после переключения на чистый газ улучшился вкус.

У меня в животе постоянная тупая боль, но я учусь жить с ней. Я думаю, что меня это перестало волновать. Умру я или останусь жить, не важно: волнения и жалобы не повысят мои шансы. Скафандр не знает, что ему об этом думать. Он не знает, оставил ли я надежду или устал от всего этого. Я не считаю себя виноватым в том, что он растерян.

Я потерял камеру.

Восемь дней назад я пытался снять странную, похожую на человека скалу высоко в горах, и тут камера выскользнула у меня из пальцев и упала в трещину между двумя валунами. Скафандр, казалось, был расстроен не меньше меня; в обычной ситуации он просто поднял бы любой из этих камней, но теперь мы даже вдвоем не смогли сдвинуть с места ни один.

Мои подошвы стали бесчувственными и огрубели, идти мне теперь гораздо легче. Я вообще становлюсь все бесчувственнее. Когда все это закончится, я наверняка стану лучше. Но стоит мне об этом заговорить, и скафандр издает скептические звуки.

В последние дни я видел несколько прекрасных закатов. Они, наверное, все время были такими, только я не замечал. Теперь я наблюдаю за ними специально – сажусь, чтобы увидеть всю ширь и глубину подрагивающего воздуха планеты, смотрю, как высокие облака сбиваются и меняют форму, поднимаются и опускаются, как различные уровни и слои атмосферы меняют цвет и ворочаются, словно гладкие безмолвные ракушки.

Заметил я и маленькую луну, которой не видел прежде. Я сдвигаю наружные очки как можно выше и сижу, глядя на серый лик спутника, когда мне удается обнаружить его на небе. Я попенял скафандру – как же он не сообщил мне о наличии луны. Не думал, что для тебя это важно, ответил скафандр.

Луна бледная, хрупкая и вся изрыта оспинами.

Я пристрастился петь песни для себя. Это ужасно раздражает скафандр, и иногда я делаю вид, что в этом – главная прелесть такого вокального разгула. А иногда мне кажется, что в этом действительно главная прелесть. Песни, которые я пою, ужасны, потому что сочинитель из меня никакой, а память на чужие песни у меня довольно слабая. Скафандр утверждает, что и голос у меня к тому же отвратительный, но я думаю, это просто от злобы. Раз или два он попытался отомстить мне той же монетой, запуская в наушники слишком громкую музыку, но я в ответ пел громче, и тогда он сдавался. Я пытаюсь и его увлечь, чтобы он мне подпевал, но он только дуется.