Слова Хобсона были словно нож, безжалостный и в то же время милосердный, вырезающий зараженную ткань. Буркхальтер слышал его; он подавил скрытую ненависть, которую правда — а он знал, что это правда, — пробудила в его раздвоенном разуме.

— У твоего отца, Бурк, тоже было извращенное сознание, — продолжал Хобсон. — Он оказался слишком восприимчивым к параноидной обработке…

— Один из них пробовал на нем свои штуки, когда отец был еще совсем ребенком, — вставил Буркхальтер хриплым голосом. — Я помню это.

— Мы сперва не были уверены, что тебя беспокоит. Симптомы не проявлялись, пока ты не принял консульство. Тогда мы начали прогнозировать, что-то вроде того. Ты действительно не хотел этой должности, Буркхальтер. Подсознательно. Эти приступы сильной усталости были защитой. Я уловил сегодня твою мысль — не первую у тебя. Мысли, связанные с самоубийством, — еще один симптом, еще один «путь» к спасению. А Барбара Пелл — это была развязка. Ты не мог признаться себе в своих истинных чувствах, поэтому и старался вытянуть на поверхность другое — ненависть Тебе казалось, что женщина преследует тебя, и ты дал своей ненависти полную волю. Но это была не ненависть, Бурк.

— Да. Это была не ненависть. Она… она была ужасной, Хобсон! Она была ужасной!

— Я знаю.

В голове Буркхальтера все кипело, мысли слишком перепутались, чтобы их можно было отделить друг от друга. Ненависть, невыносимая боль, яркие видения параноидного восприятия мира, воспоминания о диком разуме Барбары Пелл, трепещущие, словно пламя на ветру.

— Если ты прав, Хобсон, — с усилием произнес он, — ты должен меня убить. Я знаю слишком много. Если я действительно скрытый параноид, в один прекрасный день я могу предать — нас.

— Скрытый, — сказал Хобсон. — Это огромная разница, если ты можешь быть честным перед собой.

— Я не безопасен живой. Я чувствую… прямо сейчас… болезнь снова в моем мозгу. Я… ненавижу тебя, Хобсон. Ненавижу за то, что ты показал мне самого себя. Когда-нибудь эта ненависть может перекинуться на всех Немых и всех лысок. Как я могу теперь доверять себе?

— Потрогай свой парик, Бурк, — сказал Хобсон.

Недоумевая, Буркхальтер ощупал свою голову дрожащей рукой. Ничего необычного он не почувствовал и взглянул на Хобсона в полной растерянности.

— Сними его, Бурк.

Буркхальтер поднял парик. Снимался он с трудом: неохотно отпускали присоски, удерживающие его на месте. Освободившись от парика, Буркхальтер был очень удивлен, когда почувствовал, что на голове у него осталось еще что-то. Он поднял свободную руку и неуверенно нащупал на голове сеточку из тонкой, словно шелковистой, проволоки. Он поднял глаза навстречу лунному свету и встретился взглядом с Хобсоном. В уголках глаз Немого лежали тонкие морщинки, его круглое лицо выражало доброту и сострадание. На мгновение Буркхальтер позабыл даже о загадочной сеточке на своей голове.