Он лишь единожды моргнул.
Тайное веко ока души упало, как леденящая сталь.
Он повернулся и принялся перебирать серебряные потоки дорожек.
Он нашел движущуюся речку, которая должна была вынести его к Великим воротам.
По пути он встретил горничную Корелли, заблудившуюся в собственных серебряных ручьях.
Что касается поэта и его жены, то их непрерывная перебранка гулким эхом раскатывалась по Городу. Они оглушили криками тридцать проспектов, ободрали листья с тридцати разновидностей парковых кустов и деревьев и притихли, только оказавшись возле громогласной череды фонтанов, вздымавшихся в городское небо, как россыпь ясных фейерверков.
— Все дело в том, — сказала жена, прерывая одну из его особенно грязных реплик, — что ты и сюда-то приперся только для того, чтобы вцепиться в первую подвернувшуюся женщину и обдать ее своим зловонным дыханием и дрянными стишками.
Поэт выругался сквозь зубы.
— Ты хуже актера, — продолжала жена. — Всегда одно и то же. Ты можешь хоть когда-нибудь заткнуться?
— А ты? — крикнул он. — Господи, у меня от нее кровь стынет. Замолчи, женщина, а не то я утоплюсь в фонтане!
— Не утопишься. Ты не моешься годами. Ты самая грязная свинья всей эпохи! В будущем месяце твой портрет украсит собой «Календарь свинопаса»!
— Ну,
Дверь одного из домов громко захлопнулась.
Когда же она спрыгнула с дорожки и принялась ломиться туда, оказалось, что дверь заперта.
— Трус! — завизжала она. — Открой!
Из-за двери приглушенно донеслось грязное ругательство.
— Ах, эта сладостная тишина, — прошептал он, стоя под скорлупой тьмы.
Харпвелл оказался в упоительно просторном чреве здания, над которым простирался навес из чистой безмятежности, пустота без звезд.