Паркхилл шествовал среди девяти сотен роботов, мужчин и женщин, пораженных вульгарной ржавчиной. С этим он разберется.

Сейчас же. Если начать сейчас же, думал Паркхилл, закатывая рукава и окидывая взглядом череду машин, выстроившихся в ожидании на добрую милю по гаражу с отсеками, домкратами, подъемниками, складами, бочками масла и разбросанной повсюду шрапнелью сверкающих инструментов, дожидавшихся только прикосновения его руки; если начать сейчас же, он может уложиться в своей работе по ремонту и исправлению последствий несчастных случаев и столкновений в этом гигантском извечном гараже за тридцать лет!

Затянуть миллиард болтов! Отладить миллиард моторов! Сиротой в промасленной одежде полежать под миллиардом железных треножников, одному, одному, одному среди неизменно прекрасного и никогда не высказывающего своих мелких, как колибри, соображений оборудования и фантастических головоломок.

Руки сами подтащили его к инструментам. Он стиснул в кулаке гаечный ключ. Он отыскал четырехколесную самоходную тележку. Он лег на нее. Он со свистом промчался по гаражу.

Паркхилл скрылся под огромным автомобилем старинного вида.

Он был невидим, но слышно было, как он возится в кишках машины. Лежа на спине, он разговаривал с нею. И когда он шлепнул машину, пробуждая к жизни, она ответила ему.

Серебряные дорожки вечно бегут куда-то.

Несколько тысяч последних лет они бежали впустую, перевозя только пыль в точки назначения вдали от высоких дремлющих зданий.

Теперь же движущаяся дорожка, как статую давних времен, несла на себе Ааронсона.

И чем дальше дорога уносила его, чем быстрее Город открывал себя его взору, чем больше домов проплывало по сторонам, чем больше парков появлялось в поле зрения, тем явственнее гасла его улыбка. Его цвет менялся.

— Игрушка, — слышал он свой собственный шепот. Шепот был древним. — Всего-навсего, — и тут он сделался почти неуловимо тихим, — …еще одна Игрушка.

Да, сверх Игрушка. Но в его жизни было полно таких, да и всегда было. Пусть не примитивный игровой автомат с сакраментальной прорезью для монеток, а куда больший по размеру, громадный, как слон, hi-fi стереодинамик механического пианино. Всю жизнь он имел дело с наждачной бумагой, и у него сложилось ощущение, будто он стер собственные руки напрочь, до жалких обрубков. Жалкие обрубки пальцев. Нет, и пальцев нет, и кистей, и запястий. Ааронсон-Тюлень!!! Его бессмысленные ласты шлепали, аплодируя Городу, который был, по сути, ни больше ни меньше, чем дешевенький музыкальный ящик, пожирающий пришедших под дурацкую песенку. И этот мотив ему знаком! Боже, смилуйся над ним. Он знает этот мотив.