Посредине помещения, представлявшего собой двухсотфутовый неправильный круг, стояло устройство: машина. В этой машине имелись циферблаты, реостаты, переключатели, сиденье и рулевое колесо.

— Что же это за штука такая? — прошептал поэт, нерешительно приблизившись и наклоняясь, чтобы потрогать находку. — Ради Христа, сошедшего с креста и несущего милосердие — чем она пахнет? Кровью и кишками? Нет, она чиста, как платье девственницы. И все же я что-то чую. Насилие. Простейшее разрушение. Я чувствую, что треклятый скелет дрожит, как нервная чистокровная борзая. Она чем-то набита. Ну-ка, хлебнем глоточек.

Он сел в машину.

— Так, с чего же начнем? С этого?

Он щелкнул рычажком.

Машина заворчала, как собака Баскервилей, потревоженная во сне.

— Славный зверек. — Он перебросил другой рычажок. — Как же ты заводишься, зверек? Куда давить, когда проклятая штуковина раскочегарится на полную? У тебя нет колес. Что ж, удиви меня. Рискнем.

Машина дернулась.

Машина тронулась с места.

Машина поехала. Помчалась.

Он крепко вцепился в баранку.

— Господи Боже! — вырвалось у него.

Поскольку он оказался на шоссе и несся вперед.

Мимо свистел воздух. Небо переливалось стремительно меняющимися цветами.

Спидометр показывал семьдесят, восемьдесят.

Шоссе, извилистой лентой уходившее к горизонту, летело ему навстречу. Невидимые колеса громыхали по быстро ухудшавшемуся покрытию.

Далеко впереди появилась другая машина.

Она стремительно приближалась. И…

— Он едет не по той стороне! Жена, ты видишь? Он прется по встречке.