Воспоминание было бесполезным. Однако он помнил комнату, видел темное пятно тела, когда она порою, поздно ночью, бродила во мгле, что-то выключала, гасила благовонный фитиль, прикрывала окно от дождя. (Однажды она принесла какие-то старинные записи эротического содержания, выполненные узелковым письмом, попросила себя связать, а потом связала его – и он, всегда полагавший себя обыкновенным юношей и грубовато бахвалившийся своей нормальностью, осознал, что сексуальные игры – отнюдь не забава исключительно слабаков и дегенератов.)

Он видел, как тень ее тела скользит по лабиринту огней и отражений комнаты. Здесь и сейчас, в этом странном мире, спустя много лет, за тысячи световых от тех счастливых времени и места, он представил, как поднимается и пересекает комнату, как идет от спального помоста в дальний угол. Там, на полке, стояло – когда-то стояло – серебряное блюдечко. Иногда, желая остаться абсолютно обнаженной, она снимала кольцо, подаренное матерью. И его долгом, его почетной миссией было взять из ее рук золотое украшение и положить его в серебряное блюдечко.

– Ну что, мы готовы?

– Да, готовы.

– Посылай.

– Да… Нет.

– Гм. Ну ладно, давай снова. Думай о…

– Да. О чашке.

– Эстодьен, а прибор точно исправен?

– Да.

– Значит, дело во мне. Я просто не… Нет во мне этого. – Он уронил кусочек хлеба в суп и горько рассмеялся. – Или, наоборот, оно во мне, а я не могу его выпустить наружу.

– Терпение, майор. Терпение.

– Ну что, мы готовы?

– Да-да, готовы.

– Итак… Посылай.

– Я… Постойте. Я вроде бы ощутил…

– Да!!! Эстодьен!!! Майор Квилан! Получилось!