– Даже если вы выступите перед общественностью и объявите гражданам, что вы знали…

– Я лишусь должности прежде, чем успею выступить с речью, – прервал его Форд. – К тому же никто мне не поверит. Кроме того – поймите меня правильно, Заккер Барстоу, – независимо от моей личной симпатии к вам и вашим людям, я бы так не поступил, даже если бы мог. Вся эта проблема подобна раку, который пожирает жизненно важные органы нашего общества, и ее нужно решить. Да, я действовал не по своей воле… но пути назад нет. Решение должно быть найдено так или иначе.

Барстоу хватало ума по крайней мере в одном отношении – он понимал, что его собеседник мог ему противостоять, но не быть при этом злодеем.

– Но моих людей преследуют, – возразил он.

– Ваши люди, – натянуто проговорил Форд, – составляют долю одной десятой процента от всего человечества… и я должен найти решение для всех! Я позвал вас, чтобы выяснить, есть ли у вас какие-то предложения на этот счет. Так ка́к – есть?

– Сомневаюсь, – медленно ответил Барстоу. – Предположим, я признаю, что вам ничего не остается, кроме как и дальше заниматься грязным делом, арестовывая моих людей и допрашивая их незаконными методами… полагаю, у меня просто нет выбора…

– У вас нет выбора – как и у меня. – Форд нахмурился. – Мы будем действовать настолько гуманно, насколько это возможно, – я не свободен в своих решениях.

– Спасибо. Но, хотя вы говорите, что выходить к народу для вас бесполезно, в вашем распоряжении имеются обширные средства пропаганды. Нет ли возможности провести кампанию с целью убедить людей в истинных фактах? Доказать им, что никакого секрета нет?

– Подумайте сами, – ответил Форд. – Получится ли?

– Вряд ли, – вздохнул Барстоу.

– И даже если бы получилось – я бы все равно не счел бы это решением! Люди – даже мои верные помощники – цепляются за свою веру в фонтан молодости, ибо единственная альтернатива чересчур жестока, чтобы о ней задумываться. Знаете, что это будет для них означать? Если им придется поверить в голую правду?

– Продолжайте.

– Я спокойно отношусь к смерти лишь потому, что смерть – великий демократ, для которого все равны. Но теперь у смерти появились любимчики. Заккер Барстоу, можете ли вы понять невероятно горькую зависть обычного человека… скажем, пятидесяти лет – при виде таких, как вы? Пятьдесят лет… двадцать из них составляют детство и юность, а когда он набирается профессионального опыта, ему уже далеко за тридцать. Когда он остепеняется и становится уважаемым человеком, ему уже сорок. И только всего лишь за последние десять лет из своих пятидесяти ему удается по-настоящему чего-то достичь. – Форд наклонился вперед, продолжая с подчеркнутой серьезностью: – И теперь, когда он наконец достиг своей цели, какова награда? Зрение его подводит, от молодых сил ничего не осталось, сердце и дыхание уже не те, что были когда-то. Он еще не стар… но уже чувствует смертельный холод. Он знает, что его ждет. Знает! Но подобное неизбежно, и каждый научился принимать его как данность.