Я сдавленно хихикнула.

— А тебе что привезти, дочь средняя? — отчаянно заюлил отец, чувствуя, как его авторитет становится просто фикцией.

Я навострила уши.

— А мне, батюшка, рубанок новый!

— Банок, что ли, под варенье? — с замиранием переспросил отец.

— Рубанок, древко для копья выстругать! — сурово поправила дочка.

— Да! — грозно поддакнула первая богатырша.

— Точно! — поддержала третья.

Я уже кусала губы, чтобы не рассмеяться.

— А тебе что привезти с торжка, дочка меньшая, любимая? — нудной песенкой завел староста, наливаясь багровым румянцем гнева.

— А мне клещи и долото, — мурлыкнула барышня, красноречиво поигрывая бицепсами. — А гвозди не вози, батюшка, я их у кузнеца нашего бесплатно натырю…

Я медленно сползла по столбику, рыдая от смеха.

— Все, кончилось мое терпение! — люто вызверился староста. — Совсем вы меня, дочки, на старости лет перед селом опозорили! Ить вы же девушки, а не солдатня какая! Вы же на выданье! Фиг вам с маслом, а не рубанок с лекалом. Тебе помаду, тебе помаду, а тебе, младшенькая, помаду и ленту атласную в косу. И чтобы, пока меня не будет, в хате сидели да полотенца крестиком вышивали! Ясно? Заборы не строить, канавы не копать, дрова не рубить! Дали же Пресветлые боги дочерей…

— Батюшка, да как же так?! — Богатырши с ревом повалились отцу в ноги. — Да мы и вышивать-то не умеем… — Над двором взметнулся трехголосый девичий рев.

Досмеявшись до икоты, я утерла слезы и дружески обняла не на шутку опечаленного старосту:

— Не невольте дочек, уважаемый пан Штефан! Вон они у вас какие удалые да пригожие выросли, любо-дорого посмотреть. Отпустите-ка вы их лучше в Рюнге. Там женская дружина имеется, «Рюнхенскими пираньями» прозывается. Думаю, вашим девам-воительницам там самое место. А кроме того, в столице и женихов всевозможных пруд пруди.

— А что, и отпущу! — подобрел глазами староста. — Да вы, госпожа, и точно колдунья!

Обрадованные девицы с визгом бросились меня целовать.

В центре чисто прибранной горницы стоял стол, а на столе — обитый красным сукном гроб, в котором покоилась усопшая тетка Мона. Женщиной она оказалась пышной и дородной, а посему пухлое чрево напрасно оклеветанной ципелинской «ведьмы» горой вздымалось под смертным покровом, будто квашня выпирая над бортиком деревянной домовины. На груди беспокойной покойницы лежали благообразно скрещенные восковые руки. Я задумчиво обошла вокруг умершей, втихомолку дивясь ее внушительным габаритам. Впрочем, похоже, в молодости Мона имела все основания гордиться вполне симпатичной внешностью, доставшейся и ее сыну Густаву, чинно бьющему поклоны в уголке чисто прибранной горницы. Красивый парень, про таких у нас в Красногорье говорят — кровь с молоком. Кудрявые русые волосы перехвачены кожаным ремешком, над верхней губой курчавятся светлые усики. Косая сажень в плечах, как и положено удалому сельскому кузнецу, а глаза ясные и голубые — словно лесные барвинки. Ничего не скажешь — красивый парень, хоть сама в него влюбись.