Он отвернулся от Ирмы, чтобы спрятать свою беззащитную улыбку. Он еще не научился журить ее и при этом не улыбаться. Теперь, когда она не видела его лица, он обнажил свои гнилые зубы, словно оскалился на далекую изгородь.

Ирма взяла Рощезвона под руку, и они чинно тронулись с места.

– Мой дорогой… – промурлыкала Ирма.

– Да, любовь моя? – откликнулся он.

– Теперь моя очередь жаловаться?

– Да, теперь твоя очередь, любовь моя. Рощезвон гордо вскинул свою царственную голову, и с его гривы в разные стороны посыпались брызги дождевой воды.

– Но ты не будешь сердиться, дорогой? Старик поднял брови и закрыл глаза.

– Я не буду сердиться, Ирма. Что ты хочешь мне сказать, Ирма?

– Твоя шея, дорогой…

– Моя шея? А при чем тут моя шея?

– Твоя шея… драгоценнейший мой, очень грязна… Уже много недель я хотела сказать тебе, но… Может быть, ты бы мог…

Рощезвон окаменел. Он оскалил зубы в бессильном гневе.

– О черт! – пробормотал он едва слышно, – Да поглотит меня смрадная пасть дьявола!..

Глава сорок четвертая

Глава сорок четвертая

Флэй сидел у входа в свою пещеру. Воздух был совершенно неподвижен, и три маленькие облачка, висевшие в светло-сером небе, казалось, оставались на одном месте целый день.

У него была длинная борода, а волосы, когда-то коротко подстриженные, спускались ниже плеч. Обветренная кожа лица была темна от загара; годы лишений пробороздили на лице глубокие морщины.

Флэй давно уже стал частью леса; зрение его было острым как у хищной птицы, а слух – как у хищного зверя; даже сквозь чащу леса он умел пробираться совершенно бесшумно; суставы перестали щелкать и хрустеть, чему, возможно, способствовала летняя жара, которая так хорошо выгревала тело, ибо вся одежда флэя давно уже превратилась в лохмотья, сквозь которые торчали колени, локти и прочие суставы, обласканные солнцем.

Наверное, Флэй был рожден для жизни в лесу – столь естественно и полно вжился он в мир ветвей, папоротников и ручьев. И все же, несмотря на свое, казалось бы, полное растворение в лесу, погружение в безлюдный мир неисчислимого множества деревьев, превращение чуть ли не в ветку, – несмотря на все это, мысли Флэя постоянно возвращались к мрачной горе стен, башен и других строений, которая, полуразрушенная и пугающая своей недоступностью, была тем не менее единственным домом, который знал Флэй.

Но Флэй, несмотря на свое страстное желание вернуться в Замок, где он родился и вырос, предавался отнюдь не сентиментальным и ностальгическим воспоминаниям, как это бывает с изгнанниками. Его одолевали тяжелые, беспокойные думы о том, что происходит в Замке сейчас, а не о том, что было когда-то. Не менее Баркентина он до мозга костей был предан традиции и ее сохранению и в глубине души знал, что в Горменгасте происходит нечто неладное.