– Вы настаиваете?

– Увы, аррум, ― неловко пожал плечами Эгин, следя за тем, как караульные буквально прикручивают тело смурной Овель к креслу.

Когда они окончили оплетать ее жесткими ремнями, Норо сделал знак рукой, и караульных как ветром сдуло. Никаких там «милостивые гиазиры, оставьте нас». Теперь Норо явно было не до показной вежливости, ибо рыбы уже стали багряно-красными (что бы там это ни означало в точности, а, определенно, ничего хорошего этот знак Норо не пророчил).

– У меня нет времени, Эгин, а потому придется расправляться с твоими заблуждениями, которые стали чересчур опасны для меня. Причем расправляться с ними будем быстро. Либо ты отзываешь Ищейку немедленно, либо Овель умрет на твоих глазах. Достаточно быстро, чтобы зрелище это не успело нам наскучить, и в то же время достаточно медленно, чтобы оно запомнилось тебе на все твое проклятое посмертие, о котором я уж успею позаботиться вполне особым образом. Правда, Овель?

Как это ни странно, но слова гнорра не вызвали в Эгине никаких чувств, кроме легкого удивления. Удивления по поводу того, с какой легкостью и непоследовательностью Норо переходит в разговоре с ним с «ты» на «вы» и обратно.

Норо подошел к жертве и нежно положил ладонь на ее оголенное стараниями караульных плечо. Словно бы любящий отец на сватовстве дочери.

Шантажировать офицеров Свода в подавляющем большинстве случаев невозможно, ибо офицеры никогда не имеют родственников, почти никогда ― истинно близких любовных привязанностей, им запрещено иметь детей и жениться до отставки. Подумаешь, Овель! Да как этот Норо пронюхал, что она значит сейчас для него больше, чем весь остальной мир? И Эгин, решив для начала испробовать классический ход, ответил:

– Эта женщина ничего не значит в моей жизни. Ты можешь зарезать ее, как барана. Можешь справить нужду ей на грудь. Можешь вступить с ней в связь у меня на глазах. Это оставит меня равнодушным и ничего не добавит к тому, что я уже сказал.

Но играть по нотам, написанным для офицеров Свода, с гнорром все того же Свода, затея глупая. Норо не поверил ни одному слову, сказанному Эгином. Зато Овель, проявившая редкую для себя твердость духа и не уронившая даже украдкой ни одной слезинки, начала тихо плакать. Даже если бы гнорр поверил Эгину сразу, после вот таких слез Овель он бы наверняка пересмотрел свои взгляды.

– Отзывай Скорпиона, дружок, ― подытожил Норо.

Он театрально развел руками ― мол, что ж я могу поделать, раз ты такой упрямый осел ― и снова извлек из ножен кинжал, которым только что отсек каштановую прядь своей жертвы.