– Ты права, о женщина! Лучше бы тебе вовсе не рождаться, лишь бы он остался жив! – заголосил Джеван-курд, меньше всего беспокоясь о направлении разносящего их голоса по пустыне ветра. – Лишь из-за тебя он не сумел соскоблить ржавчину позора с зеркала чести! Это был лев пустыни, и Аллах взял его от нас, и мы осиротели, и наши рудейнийские копья сломаны, и наши индийские мечи валяются в пыли!..
– И все это случилось лишь потому, что он не мог жить, зная, что слово не сдержано! – продолжала Абриза. – О Джеван, если бы я знала тогда, что он погибнет ради меня! Я бы осталась с ним в лагере!
– Он был рабом верности и он пал рабом верности, о женщина! – казалось, вовсе не слушая Абризу, возглашал яростный курд. – И верность его была прекрасна! И в тот день, когда люди будут как разогнанные мотыльки, и будут горы как расщипанная шерсть, я не испытаю большей скорби, чем сегодня!
Абриза вдруг охватила голову руками и онемела.
Джеван-курд, упав на колени и взмахивая руками, продолжал славить покойного предводителя и друга, а она не могла понять, что такое с ней происходит. Подступили к глазам горячие слезы – но не хлынули, не выплеснулись, и подступил к гортани хриплый крик, но тоже удержался в горле, и нечто странное переполнило Абризу, похожее на ту силу, что пронесла ее три фарсанга по ночной пустыне.
И она произнесла стихи!
Аллахом молю, ко мне пришедший, взгляни На доблесть погибшего во тьме, и скажи другим, Что плачу я, вспоминая близость с ним, и скорблю о нем, и нету конца слезам, во плаче струящимся. И в сердце моем язык любви говорит о нем, Вещает он про меня, что я влюблена в него. Свидетели есть со мной – то дух мой измученный, И веки горящие, и слезы бегущие. И раньше к нему не ведала я любви, Но скор ведь Аллаха суд над всеми созданьями!При первых ее словах Джеван-курд прервал свои сетования, перестал биться лбом оземь, сел на пятки и слушал стихи, самозабвенно кивая.
Когда Абриза, потрясенная словами, слетевшими помимо воли с ее языка, замолчала, он, выждав время, необходимое, чтобы она вновь обрела способность слышать и отвечать, обратился к ней с изысканной вежливостью сотрапезника на царских пирах:
– О дочь благородных, эти стихи – из сказанного тобою или они из переданного?
Абриза пожала плечами. Она никогда и ни от кого в жизни не слышала подобных строк. И сочинить их она также не могла – она и на языке франков, при всей своей любви к стихам, не могла сложить простой песенки, а это был арабский язык, и соблюсти законы его стихосложения было под силу лишь тому, кто много лет изучал их.