Улегвич, не очень доверявший артанским строителям, загнал в ложу пятнадцать человек, включая младшего своего брата, которого давно подозревал в нехороших помыслах, и заставил их там просидеть в течении пяти часов. Ложа выдержала.

Казнь назначена была на полдень следующего дня. Эшафот по середине площади соорудили небольшой, с внушительным столбом по центру.

К полудню площадь заполнилась народом. За исключением ратуши, все дома на ней были одноэтажные, и некоторые артанцы, проявляя смекалку, договорились с хозяевами и за определенную мзду абонировали себе места на крышах.

За полчаса до полудня к эшафоту протолкались два палача в балахонах и капюшонах с прорезями для глаз, и с инструментом, взобрались на эшафот, придерживая подолы балахонов, и торжественно встали по бокам столба.

За четверть часа до полудня в ложе появился Улегвич в окружении четверых своих приближенных. Толпа приветствовала повелителя Артании восторженным воем и криками.

Наконец к полудню появилась телега, влекомая скептически настроенной лошадью с покусанным комарами задом — в Артании все еще стояла теплая осень, и пыльную Арсу ласкал дующий с плещущегося в двухстах верстах к юго-востоку Южного Моря нежный субтропический бриз.

Кшиштоф — с выбитыми зубами и сломанным носом, со связанными за спиной руками, изнуренный побоями, унижением и голодом, сидел в телеге, безучастно глядя на бушующую толпу. На него показывали пальцами, но это было закономерно — артанцы хорошими манерами никогда не отличались.

Телега подъехала к эшафоту. Двое конников, сопровождавшие ее, ухватили Кшиштофа под мышки, выволокли из телеги, и передали палачам. Улегвич сидел, опираясь локтем о перила ложи, в величественной позе. Он не встал, не подался вперед, не повернул голову. Сдерживание эмоций производит хорошее впечатление на неумеющих владеть собою подданых. Одними глазами следил он — за действиями палачей, уже разрезавших веревки на руках Кшиштофа и теперь привязывающих его к столбу руками вверх, за настроениями народа, за небом — там, в небе, толклись облака, и дождь мог все испортить, но, вроде, еще не собирался. Четверо волхвов, которым хорошо заплатили, и которым вменялось следить, чтобы не произошло накладок с погодой, старались во всю на углу площади, но, возможно, толпа их отвлекала.

Выставлять напоказ свои эмоции нельзя, а как хочется! Какой я все-таки молодец, подумал Улегвич. Вот — больше двадцати лет этот вот, к столбу привязанный маленький тощий слав был пугалом для всех, даже для славов, а уж артанские матери детей с колыбели им пугали, вот, будешь себя плохо вести, придет Кшиштоф и тебя съест. Легенды сочиняли про него, дрожали, ненавидели, и ничего не могли с ним поделать. Совались в Славию, а он их там бил, и, пройдя по обледенелому берегу, шел в Артанию — карать! Сколько стоит, до сих пор, славских укреплений по всей северной Артании, сколько форпостов, чего-то там славы ищут в артанской почве — в полной безопасности, уверенные, что их никто не тронет, не посмеет. И вот за каких-то несколько месяцев — вот он, здесь, в Арсе — поверженный, побежденный, жалкий. Вот его раздевают до гола палачи, вот обнажаются тощие ребра, щуплая шея. Вот уже открывают ящики с жуткими своими инструментами, чтобы снять с него, живого, кожу, как рубашку, а потом — хворост, и огонь, с четырех сторон. И начнет он сейчас кричать жалким голосом, и будет трястись его голова. И все это сделал он, он, Улегвич, молодой, яростный, величественный. Мы вернемся в Славию. Мы сожжем Висуа! Мы разгромим Ниверию! Мы заставим этих тварей, изнеженых, якобы цивилизованных, подчиняться — моей железной воле! Я стану властелином трех царств! Этот жалкий слав мечтал об этом, и подлый нивериец тоже об этом мечтает, но они ни на что не годны — у них было время, они бряцали оружием, но так ни на что и не решились, за все эти годы. Они ничтожны. Один я — смогу! Я — смогу!