– Буду. Жди.

Я не спала, вернее, спала, но как будто на камнях. Лежала, пребывала в каком-то забытьи и просила прощения у всех, кто знал меня, любил и глядел нынче из Ратниковых палат.

– Ох, Грюй, милый друг, закрой глаза! Закрой! – умоляла я в горячечной дреме.

Просила богов наливать Грюю полной мерой, в самой большой чаре, умоляла богов наслать на Грюя хмель покрепче. Не хотела, чтобы милый друг смотрел вниз, на меня, непутевую. А когда на востоке встала Зарь-звезда, я поднялась тише мышки-норышки. На этот раз оставила кольчугу на месте. Не от кого обороняться. Нынче сдамся без боя. Кому-то без боя сдамся, а кто-то и с бою не понюхает. Кроме стражи, бродящей вокруг стана, люд спал. Неслышнее тени выскользнула из-под Гарькиного бока, что свернулась рядом калачиком, и, не скрываясь, пошла к лесу. А чего скрываться? Хотела, чтоб весь обоз посмеялся утром над зазряшным душегубом, тыкал в него пальцем и строил над головой из пальцев ветвистые рога. Была еще одна причина – станешь красться, дозорные враз подстрелят, ровно лихого ползуна. Сторожевой меня увидел и только ухмыльнулся, показав головой в сторону леса. Буркнул:

– Там стоит. Только что прошел.

И смерил меня с ног до макушки сальным взглядом, как будто я доступная, корчемная шалава.

– Глазами не сверкай, – не смолчала. – И в очередь не вставай. Рылом не вышел.

Этот будет первым, кто муженьку намекнет. Ишь, так и полыхнул гляделками. Не любят мужчины неверных баб, особенно чужих, особенно если им не досталась. Друг за друга горой встанут. А Тычок, поди, еще днем всему обозу раззвонил, что я замужняя. Наверное, только слаще стала для Вылега.

Он ждал у березы. Ему, как и мне, в предутренних росах сделалось только жарко. В нас обоих кровь просто кипела, и без всяких глупых слов молодец впился в мои губы. Я ответила тем же. О боги, разве губы мужчины могут быть такими сладкими? Глаза мне заволокло жарким маревом, сердце забухало в груди, чисто кузнечный молот, и простая бабья охота полезла вовне, как сок из раздавленной ягоды. Вылег прижал меня спиной к стволу, обнял так, что вся заполыхала пуще прежнего, а из груди вырвался сладострастный стон, когда жадные пальцы легли мне на живот. Вылег поднял на руки, унес подальше в лес, у полеглой сосны осторожно поставил наземь и потянул с меня рубаху. Глаза молодого воя жадно пожирали мою грудь, аж дышать, бедный, забыл. Было от чего. Я знала, чего стою. Стянула с молодца рубаху, вышитую волками, и сама ровно обезумела. Рваными, искусанными губами припала к его устам, прильнула грудью к сильному телу и разрешила делать с собою все. Уже не думала. А мне казалось, будто не оправлюсь после гибели родных, что не оживу…