Ввечеру, сидя у решетки, слышал в трюме свару: рабы обязанности не поделили, кому за животными убирать. Тебе, нет тебе… твоя очередь, нет твоя… Усмехнулся, сошел вниз, выгнал обоих и, пока окончательно не пали сумерки, вычистил трюм. Бараний горох, коровьи лепешки, конские яблоки собрал в мешок, подозвал кого-то из давешних спорщиков – не стал разбираться, чья очередь, – сунул в руки. Мокрое замыл морской водой, присыпал свежей соломой, постоял около Теньки, расчесал тому гриву. Жеребец тревожно обнюхивал, ровно что-то чуял, носом ткнулся в раны, едва зажившие. Твари бессловесные разбрелись по углам, коровы забились в один угол, овцы – в другой, блеяли, мычали, не было бы стенок, в море попрыгали.

Сразу из Торжища Великого сдали на полдень, а когда подошли к большим землям, двинулись вдоль берега на запад. Миновали земли былинеев, ушла назад по левую руку страна понежеев, а когда пристали в княжестве млечей, Сивый сошел с корабля. Слава богам, обошлось без приключений, уж в кровавых игрищах недостатка не будет.

Млечи худо-бедно отошли от недавнего опустошения. Налаживалась жизнь, воскурился над избами дымок, ожили деревни, народились дети. Не густо, но и не пусто. Новый князь повел дело мудро, первым делом взялся за пристани и за дружину. Без первого торговля не возродится, без второго не станет жизни. Простил пахарям и пастухам все долги в казну, взамен обязал выстроить в полудне конного пути друг от друга морские заставы, прежние стояли в дне ходу, да и те обратились в пепел после нашествия оттниров.

Безрод на широкие дороги не совался, жаловал все больше узкие проселочные, а то и вовсе лесное бездорожье. Пока ехал, кутался в плащ, а лицо в башлык прятал. Поди каждая собака по эту сторону моря слышала про бояна, расписанного ножами по лицу, что там еще млечи наплели, вернувшись домой. Под башлыком спокойнее. Когда просился на ночлег к добрым людям, когда в лесу оставался. Леса кругом дикие, непролазные, чащоба дремучая, никто не потревожит. Зверье не в счет. Заметил, что боятся его четвероногие и пернатые, ровно чуют что-то, уносятся прочь со всех ног и крыльев. Хоть вовсе огня не разводи, ни волк, ни медведь на перестрел не подойдут. Тенька уже привык, а этим страшно. Деревенские расспрашивали про жизнь, про дорогу, Сивый кивал на запад. Все больше отмалчивался. Кой-когда слышал жуткие истории про чудеса в глубине леса, дескать, не ходи, гостенек, в чащу, не пытай судьбу.

– Страшно? – башлыка не снимал, отговаривался простудой и соплями, говорил в нос.

– Говорят, чудовище! – Гостеприимец, престарелый пахарь, даже говорил вполголоса, будто лесное диво могло услышать. – Страшен, дик, не лицо, а личина, людей, понятное дело, сторонится.