Тягуны повернули направо — подальше от неподвижной громадины. Сани въехали носом в снежную стену и остановились.
Трехлапец жалобно застонал. Этот замирающий стон означал крайнюю степень ярости, голод и желание нападать.
Варан нащупал факел на дне саней. Поразился собственной беспечности — факел лежал, приваленный свежими еловыми ветками; трехлапец изогнулся над дорогой и протянул к Варану единственную руку с двумя длинными белыми пальцами.
Между пальцами проскочила синеватая молния.
Варан щелкнул «искрой», первый раз — вхолостую. Следовало заверещать, тонко и противно, резкие высокие звуки если не пугают трехлапцев, то, по крайней мере, заставляют их задуматься. Но голоса не было. Варан снова щелкнул «искрой», факел занялся, сразу стало светло и жарко…
Молнии между пальцами твари били белым и голубым. Варан выпрямился в полный рост и поднял факел над головой.
— И что, подпалил?
Так называемая гостиница оказалась большим снежным строением, рассчитанным человек на двадцать путешественников. Варан был здесь один, жался к очагу и никак не мог согреться. Смотритель перекрестка, в это время года скучающий и праздный, явился скрасить его одиночество — и потешить собственное любопытство.
— Подпалил, да?
— Не так чтобы очень, — нехотя признался Варан. — Жив — и то спасибо. А сотня тягунов — сдохли. Шлеи отрезал, там и бросил…
— Сотня тягунов — это не птичкины сопельки, — степенно заметил смотритель. — Откуда у тебя упряжка?
— Купил.
— Да? Богатый ты бродяга, редко таких видел…
— А много видел бродяг?
— Летом тут санный путь — туда-сюда, купцы, посыльные, почтари, только успевай приглядывать. Сейчас вот… скучно.
— Никто не ходит? Совсем?
— Нет, почему… был один. Не такой богатый, как ты, — его почтарь Фолька привез. Дождался другого почтаря, из Приморок, и с ним опять же уехал. С неделю назад.
— С неделю?!
— Торчал он тут всего-ничего, шесть дней… На семь ночей топлива у меня купил. Почтари, они в такое время тягунов не гоняют. Вот и тебя чуть трехлапец не съел…
Тонкие сосульки на потолке звякали в такт его голосу.