В тот день ни Эбрукс, ни Кеси не появились на кладбище. Я скучал по ним, но и радовался, что их нет рядом. Мне бы больше нравилось наше ненавязчивое приятельство, если бы я смотрел на них и не раздумывал, как скоро они умрут. Интересно, рыщет ли уже по городу чума или люди все еще отравлены зельем Геттиса и мыслями о том, что дорога снова начала расти? Даже сейчас, был уверен я, тяжелые пилы и топоры глубоко впиваются в плоть древних деревьев.

От этой мысли мне стало не по себе, и на мгновение я покинул свое тело. Я тянулся к далекому солнечному свету и чувствовал, как неумолимо разрывается моя связь с землей и всем, чем она для меня была. Я ощущал ветерок, шелестящий в моих листьях, и глубокую дрожь железа, вгрызающегося в меня. Глубочайшая любовь к жизни пронзила меня вместе с гневом на то, что она так внезапно закончится. Я с трудом вырвал сознание из жадных объятий магии. Мне все равно, с яростью сказал я себе. Это всего лишь дерево, к тому же — дерево спеков! Но даже это отрицание показало, насколько иначе я теперь думаю. С отвращением и отчаянием я вернулся к прерванной работе и вновь вонзил в землю лопату.

Я работал, пока совсем не стемнело, а потом вернулся в дом. В кладовой уже почти ничего не осталось, но я приготовил себе ужин из остатков ветчины, немногих овощей из огорода и хлеба. После целого дня работы такая трапеза едва ли могла меня удовлетворить, но я сурово сказал себе, что ее достаточно.

Мне предстояла долгая ночь. У меня не было книг, и я не знал, чем себя занять. Некоторое время я смотрел в окно, пытаясь опустошить свой разум. Несмотря на все усилия, мои мысли возвращались к грозящей нам чуме, к гибели деревьев-предков и моей решимости отныне не принадлежать ни к одному из народов. Потом я взял свой дневник сына-солдата и сделал в нем самую длинную запись за многие недели. Я выплеснул свои мысли на бумагу, а когда закончил, почувствовал едва ли не умиротворение. Я подождал немного, пока просохнут чернила, а потом перелистал предыдущие записи. Все написанное мной в Академии сейчас показалось мне поверхностным и ребяческим, а наброски моих товарищей походили на детские каракули. По мере того как я продвигался дальше, записи становились длиннее, а мысли глубже. Впрочем, ученый из меня получился не лучший, чем солдат. Набросков в дневнике было не много, и, помимо попыток зарисовать расположение пятен на руках Оликеи, все они сводились к виденным мной растениям. Дневники, которые я читал в кабинете дяди, сжато повествовали о сражениях и путешествиях по непроходимой местности. А мой дневник больше напоминал записки школьницы. Я закрыл его.