И спасаясь от подземного грома, Эртхиа ринулся, распихивая, разрывая единую плоть толпы, на звук, на нежную сумятицу звуков, перебивчивый металлический шелест, еще слышный там, где над толпой взлетали и гнулись тонкие руки, нежные женские руки, скованные браслетами и оплетенные сверкающими рубиновыми прядями. И толпа дрогнула и повалила за ним.

Он видел близко и уже выкинул вперед растопыренные пальцы — схватить, рвать, обладать. Но огонь заступил дорогу. Толпа шарахнулась в стороны, обтекая, Эртхиа рванулся сквозь огонь — и был отброшен, и толпой снова брошен вперед, в огонь, и обжигающая пощечина ослепила и спалила мир в глазах, и марево исчезло сдернутым покровом, и пошатнувшись, замерли стены, и только осталось задыхание от невозможности вернуть свой собственный, свой родной, всей жизни ритм и приладить к нему сбивающееся сердце и содрогающуюся грудь. И золотой свет пламени над лицом Тахина.

— Ты?!

Но ритм настигал, и марево поднималось, и под ногами дрогнуло…

Пощечина.

— Ооо… Ооо… Оставь… оставь меня…

Пощечина.

— Иди со мной.

— Оставь… меня…

Пощечина.

За рукава, за отвороты кафтана, за шиворот, обрывая тлеющую, расползающуюся в пальцах ткань, Тахин волок его прочь, поперек потока, в сторону ворот, и там пришлось повернуть и врезаться в самую гущу, и против течения — и за воротами, изнемогая, вывалиться из толпы и дать телам упасть на истоптанный песок. Когда Эртхиа открыл глаза, последние жаждущие втискивались в ворота, и все никак не могли втиснуться, город не вмещал праздник в себя, подземный гул дотягивался и сюда, покачивал тугие пески, и стены гнулись.

— Что это, Тахин, что это… Что со мной было — и почему не было с тобой? — Эртхиа обхватил руками голову, согнулся, втиснул ее между колен.

— Это музыка, — сказал Тахин, вжимая щеку в песок, — Ооо…

И застонал, катая затылком по песку. Потом рывком поднялся, сел.

— Меня и зелья никакие не берут, ни курения, ничего из того, что лишает рассудка, — сказал, — никогда не брали. Не хочу. Мой рассудок — мой. Не отдам. Но больно. Ооо…

И тоже, как Эртхиа, втиснул голову в колени.

Они сидели на качающемся склоне песчаного холма, и в солнечном жаре Эртхиа не чувствовал жара от Тахина, и они почти касались друг друга локтями сложенных поверх голов рук.

Потом они одновременно вскинули головы и встретились тревожными взглядами:

— Там Дэнеш!

— И У Тхэ!