Когда она выходила из уборной, какой-то олух оттоптал ей ногу, и она дала тому под зад, сочтя его достаточно нагруженным, чтобы сознавать происходящее. Однако тот довольно скоро протрезвел, вылил себе ушат воды на голову и…

На месте Анарки красовалась швабра, пара тряпок и дверной косяк.

Ее прошиб пот. Кошелек, который она пыталась срезать и уже почти срезала, просвечивался сквозь ее ладони, тогда как тело ее превратилось в еле уловимое дуновение ветерка. Она сунула кошелек за пазуху, но результат оказался тем же самым. Летящий по воздуху он без сомнения привлечет к себе внимание. Ее охватила паника. Решение пришло само собой. Тащить. Тащить по полу. Здесь, у стены, где свет был совсем рассеянным его, вряд ли заметят; в крайнем случае, примут за мышь или же крысу. Она принялась тащить. Медленно, оглядываясь на Вагу Брутто, лавируя между столами и табуретами, бранясь на официантов, которые намеривались оттоптать ей руки, вспоминая нехорошими словами торгаша, который всучил ей такое заклинание. Мадам Леви вильнула к столику Кастельбаджака, за которым писарь все еще был занят разговором.

«Только бы она не предложила ему… Только бы он не вспомнил о…»

На ее пути возник диван. Она заползла под стол, намериваясь переждать. И все только потому, что какой-то мебельщик — болван, каналья — мастерит диваны без зазоров.

Кому-то вздумалось пинать ее, пока она пережидала.

Внезапно что-то вздернуло ее за шиворот и резко бросило назад. Так, что она покатилась кубарем.

Он сел. Под аккомпанемент цимбал и неторопливого мотива закурил. Она принялась его рассматривать. Мучительно, собираясь с силами. Но все что она могла сделать — это лишь пошевелить пальцами и затаить дыхание, нащупать кошелек и ждать.

Ничего не происходило. Все оставалось на своих местах. Никто не кричал. Никто ее не заметил. Кроме него.

Большая широкополая шляпа, почти целиком закрывающая лицо, слегка дрогнула. Приглашая непонятно кого, рука указала на свободное у стола место.

Анарки думала. Напряженно. Судорожно. Вслушиваясь в глубокое бормотание публики, разрываемое время от времени огорченными ладами лютни, складывающимися в мелодию с большим нежеланием.

— Порванная мелодия, — проговорила Шляпа.

Голос был не то чтобы неприятным, а скорей вибрирующим, надломленным. Каким-то странным образом напоминающим истерику. Но вскоре стал меняться, и вот уже немного слабый, мягкий. И совершенно чужой.

— Садись, — на этот раз он был почти что женским. — Каково это быть вором?

Анарки не ответила.

— Кому придет в голову, что я разговариваю здесь с тобой? Но я видел твое лицо. А у меня хорошая память на лица. Так что, я думаю, тебе не имеет смысла спасаться бегством. К тому же ты, наверное, забыла, что у Басеньяна с этим домом договор, и его ребятам не понравится, если подозрение падет на них…