Освоившись в новом жилище, она нарочно прошлась по улице. По остановившимся взглядам соседей, испуганным, отчужденным лицам случайных прохожих поняла, что считают. Не в переносном смысле, а в самом буквальном: каждый бунтарский шаг ее за установленные пределы молчаливо отмечен в онемевших душах свидетелей. Никто не сделал ей замечания, но никто, с другой стороны, не пытался притворяться, что побег узницы никак его не касается. Все бросили свои дела и уставились на преступницу с какой-то неколебимой что ли, весьма красноречивой определенностью.

Это молчаливое порицание многому научило Золотинку, если она чего-то еще не понимала. Она возвратилась домой, притихшая. Золотинка, кажется, впервые по-настоящему осознала, что, как бы ни различались между собой пигалики носами и шевелюрами, в какие бы взаимные недоразумении ни вступали, — все они единый народ, сплоченный общностью изначальных понятий и убеждений. И что даже видимые противоречия пигаликов имеют начало в одних и тех же основополагающих представлениях.

Поэтому, когда она увидела перед домом нахохленного и сердитого Тлокочана, то подумала, что следом явятся и другие. Теперь начнется, решила она, не давая себе труда остановиться на этом любопытном предположении поподробнее.

— Дитя мое, — молвил толстенький Тлокочан — ты похудела. Это никуда не годится. Ты вся ушла в свет. Ты стала прозрачна и сияешь, глазам больно смотреть. Ты уже не даешь тени, поверь старому колдуну: от тебя не осталось тени, один свет. А это в высшей степени опасно. Это преждевременно и опрометчиво. Надо бы потолстеть. У толстых людей хорошая, доброкачественная, плотная и надежная тень. Говорят, есть верное средство: пиво со сметаной. И нагнись, дитя мое, (он едва доставал Золотинке до пояса), — я тебя поцелую!

Золотинка не нагнулась, а присела, они поцеловались на виду у прохожих и прошли в дом, где волшебник с любопытством огляделся, сразу уловив казенный, нежилой дух Золотинкиного жилища.

— Я многое передумал в эти дни, — заговорил он с новой, строгой интонацией, с совсем уже не смешной торжественностью, которая заставила Золотинку сесть, устремив на собеседника внимательный взгляд.

— Я не мог прийти раньше. Не так это все легко. Посмел бы я посмотреть в твои чудные, милые глаза? — он и сейчас не особенно стремился к этому опасному предприятию и говорил приглушенно, отвратив взор в сторону.

Шаги во дворе заставили Тлокочана придержать язык — с тем большей легкостью, чем труднее давался ему разговор, пока представлявший собой одно цветистое вступление.