В тот же день после полудня он вызвал к себе в кабинет доктора Эберта. Он смотрел на этого молодого специалиста, хауптштурмфюрера СС, талантливого экстрасенса, отмеченного наградами спортсмена, узколицего голубоглазого красавца с нежно-белой, как у всех радикально-рыжих, кожей и нитяным пробором в гладкой густой шевелюре, перекликающейся пламенной яркостью с алой нарукавной повязкой, — смотрел и видел своё отражение. Вернее, Штернберг сам чувствовал себя отражением Эберта, искажённым в надтреснутом зеркале. Он начал без предисловий:

— Я пришёл к выводу, что вам следует оставить преподавание. Ради вашего же благополучия. В течение ближайшей недели вы должны покинуть школу. Думаю, в ваших интересах сохранить вашу репутацию незапятнанной. Предоставляю вам такую возможность прежде чем по школе поползут опасные для вашей карьеры слухи, тем более что они будут иметь под собой веское основание…

Идеально выбритые щёки Эберта покрылись асимметричными пунцовыми пятнами. На картинах, выкраденных Штернбергом из памяти еврейской девушки, Эберт везде присутствовал с таким же лихорадочным румянцем на бледном лице — сначала когда давился сумбурным признанием, хватая перепуганную курсантку за руки, и когда вдруг ударил её, порывавшуюся убежать, и снова ударил, покорно замершую в углу, и затем когда разложил свою смирившуюся с судьбой ученицу на письменном столе поверх книг и бумаг в запертом и зашторенном кабинете и долго и самозабвенно дёргался с её ногами на своих плечах, а она корчилась от боли, но чувствовала себя счастливой: это была любовь.

— С Нюрнбергскими законами, знаете ли, шутить не следует, — холодно заметил Штернберг. — Пока, на ваше счастье, для того чтобы состряпать дело, нет свидетелей, а моя информация без них, сами знаете, недействительна. Но кто знает, что будет дальше: однажды вы уже, кажется, попались… Просто уезжайте, и всё, и о вашей досадной слабости, даю слово, никто не узнает.

Эберт кивнул, щёлкнул каблуками и очень сухо попросил разрешения идти.

Штернберг позволил себе думать, что проблема улажена, — но серьёзно заблуждался.

Через день курсантка Юдит выбросилась из окна четвёртого этажа на брусчатку глухого тёмного дворика за учебным корпусом, где её поломанное тело обнаружили часовые. Штатный медик школы «Цет», меланхоличный толстяк в накинутом поверх эсэсовской формы несвежем условно-белом халате, расправил на тусклом металлическом столе освобождённый от одежды сизовато-белый, как ощипанная птица, узенький труп и долго колдовал над ним, наклоняясь и что-то высматривая, чем-то клацая, а затем подозвал вдумчиво водившего руками над курсантским платьицем Штернберга — совершенно серого, всего какого-то скособоченного. Его голос, напротив, был ровен, как лезвие ножа.