— Я выполняю обещания по отношению лишь к тем, кто чётко следует моим инструкциям. И не позволяет себе никакой дерьмовой самодеятельности!!! — внезапно заорал Штернберг и вновь перешёл почти на шёпот: — Кроме того, я считаю своим долгом наказывать таких кретинов, как вы. За вашу вульгарную и вредоносную глупость вы отправитесь в концлагерь, милостивый государь, и я всеми силами посодействую такому исходу событий.

— Вам и впрямь так хочется выносить всё это за стены школы? — вскинулся Эберт. — Вы желаете, чтобы после процесса надо мной все вокруг только и говорили, что школа «Цет», хвалёный центр арийского оккультизма, на деле — синагога, кагал, жидятник, а её преподаватели путаются с жидовнёй? Представляю, какое впечатление это произведёт на рейхсфюрера…

— Это уже мои проблемы, — процедил Штернберг. — Ваша проблема сейчас только в одном: уговорить родственников, чтобы они почаще слали вам посылки со жратвой… Так зачем вы убили её, Эберт? Боялись, что расскажет кому-нибудь? Что будет ребёнок? Какой же вы всё-таки чёртов тупоумный идиот… Грязная тупая свинья.

Эберт долго молчал. Всё это время он был совершенно не в себе, но Штернберг лишь сейчас заметил в его глазах какой-то дикий блеск.

— Вы можете называть меня как вам угодно, доктор Штернберг. Но это не я убил, не я. Она меня заставила. Она сама…

— Да что вы несёте?

— Клянусь, она, Юдит… Это она виновата. Она позволяла делать с собой всё что угодно — всё — вы понимаете? Ругай последними словами, бей, трахай как последнюю шлюху — а ей будто и мало ещё. Она на всё согласна. Знаете, эти кацетники… кого-то из них трясёт от ненависти, кто-то глядит на тебя и будто не видит вовсе, а кто-то вот так, как она… В неё будто проваливается всё, что с ней делаешь. Она смотрит с таким, знаете, чёртовым смирением, с такой кротостью, что просто не знаешь, зачем она на свет родилась, прямо руки чешутся растерзать. Вот, знаете, как в отряде гитлерюгенда, когда учат всяким курам да кроликам головы сворачивать, — помните? Вы ведь, кажется, тоже успели там побывать? У вас такое было?

— По счастью, пронесло, — пробормотал Штернберг. Неожиданная исповедь вызвала у него некий гадливый, но очень острый интерес.

— А у нас было, и ещё как. Мне, помнится, вожатый ещё поручал отделывать до кровавых соплей тех слюнтяев, которые не могли выполнить это задание… Так вот, все эти кролики да козочки точно так же на тебя смотрят, пусто-пусто, ну не знаю, так доверчиво — будто просят, чтобы их придушили. Прямо как она… А я ведь пару раз и впрямь чуть не придушил её. — Голос Эберта бряцал и ходил ходуном, будто сотрясаемая судорожно сведёнными руками ржавая проволочная сеть. — Потому что она всё закрывается руками, и тихо стонет, и смотрит эдак жалобно и покорно — чертовски заводит, кстати говоря… Чувствуешь себя кем-то вроде их иудейского бога. — Эберт содрогнулся от истерического смешка. — Слушайте, в этих молоденьких субтильных жидовочках действительно какая-то отрава есть, такой хитрый яд, что и не поймёшь, когда успел пропитаться им насквозь…