— А ты удивительно уверен в себе сегодня, — задумчиво сказала Дахут.

— Если и так, — ответил я, — то лишь потому, что сейчас для меня имеет значение только Истина. И если с твоих прекрасных уст могут сорваться вопросы, ответы на которые не желают слышать твои прелестные ушки, придержи их.

Она склонила голову и поскакала по лугу. Мы подъехали к скале, на которую я взбирался в нашу первую поездку. Я спешился, вскарабкался на вершину и, обернувшись, увидел, что Дахут тоже спрыгнула с коня и удивленно смотрит на меня. Я помахал ей рукой и уселся на скале. Лодка покачивалась на волнах в нескольких сотнях ярдов отсюда. Я бросил в воду пару камешков, а затем уронил вниз бутылку с запиской для Макканна. Один из мужчин в лодке встал, потянулся и принялся поднимать сети.

— Поймали что-нибудь? — крикнул ему я.

Дахут поднялась ко мне. Луч заходящего солнца вспыхнул на горлышке бутылки. Она посмотрела на нее, затем на рыбаков и на меня.

— Что это? — спросил я. — Рыба? — и бросил камешек, метя в отблеск.

Она не ответила, молча разглядывая людей в лодке. Они принялись грести и вскоре исчезли из виду за скалой. Бутылка так и осталась качаться на волнах.

Дахут вытянула руку, и мне показалось, что по воде прошла рябь. Течение подхватило бутылку, увлекая ее в нашу сторону.

Я встал, обнял мадемуазель за плечи и поцеловал. Она прижалась ко мне, подрагивая. Я взял ее за руки — они были холодны как лед — и помог спуститься со скалы. У подножия я поднял ее на руки и отнес к лошадям. Ее пальцы обвили меня за шею, чуть придушив, она прижалась к моим губам поцелуем, от которого у меня перехватило дух. Затем Дахут взобралась на своего гнедого, безжалостно стегнула его кнутом, отправляя в галоп, и помчалась через луг, стремительная, будто тень.

Некоторое время я, остолбенев, смотрел ей вслед. Затем взобрался на лошадь…

В голову пришла мысль вернуться на скалу и посмотреть, вернулись ли люди Макканна за бутылкой. Но я решил не рисковать и принялся нагонять Дахут.

Она неслась впереди, не оглядываясь. У дверей дома она соскочила с лошади, шлепнула ее по крупу и вошла внутрь. Гнедой направился в конюшню. Я повернул лошадь и направился к дубовой роще, откуда, как я помнил, вела дорога к монолитам.

Добравшись до края рощи, я увидел камни, более двух сотен, установленные на равнине в десять акров, укрытой от взглядов с моря гранитным кряжем. Они сейчас не казались серыми, как в тумане. В лучах предзакатного солнца они отливали багровым. В центре возвышалась пирамида — мрачная, загадочная, зловещая.

Лошадь отказалась ступать на эту землю — она подняла голову, понюхала воздух, заржала и отпрянула в страхе, метнулась обратно к роще. Я не стал ей препятствовать.