Ничего этого не было.

Хэрри жив. И наплевать, что почти на каждом шагу он спотыкается и передергивает плечами. Наплевать, что он молчит, что отвечает на мои взгляды неуклюжим мычанием. Я смогу заснуть сегодня ночью, и я буду знать, что совсем рядом он слюнявит подушку.

Родители тоже смогут заснуть. А точнее — проснуться, чтобы на самом деле закрыть глаза, а не пребывать в темноте с открытыми.

Я открываю Хэйдану дверь, сам оббегаю капот и потираю пальцами глаза. Я давно не отдыхал нормально. Как же мне осточертело влипать в неприятности. Люди хотят вкус жизни почувствовать, но, правда в том, что вкус — горький. Жизнь приятной не бывает. Да, она либо пресная, либо кислая, которую не терпится выплюнуть. Так что не стоит мечтать о том, что нам не по силам. Проще жить в обычном мире с обычными проблемами, чем не сидеть на месте, понимая, что в любой момент можешь подохнуть. Это только звучит так интересно и завораживающе. Но хватает пяти секунд нестерпимой паники, пять секунд не просто страха или испуга, а ужаса, от которого мурашки не по коже бегут, а под кожей, и уже не тянет геройствовать, не тянет к приключениям.

Мы едем молча. Я смотрю на Хэрри, он смотрит в окно. Собственно, что сказать — не имею понятия. Сжимаю в пальцах потертый руль и киваю:

— Все будет в порядке. — Киваю еще раз. — Мы разберемся.

Не знаю, кого пытаюсь поддержать. Наверно, Хэйдана. А, может, себя, а, может, мне хочется верить, что Ари — эта рыжая заноза в заднице — тоже меня услышит.

В какой-то момент я вспоминаю лицо светловолосого мужчины, что увел Ариадну в глубину леса, вспоминаю его красные глаза. И я не пугаюсь. Я никак не могу понять, даже принять, что видел Дьявола. Ужас внушало лишь осознание того, что Ари больше меня не помнит, что она отводит взгляд, черный, пустой взгляд, и уходит. А Люцифер… Столько в жизни, черт возьми, изменилось, а я до сих пор поверить не могу, что вокруг разгуливают ведьмы, перевертыши и прочая дрянь, о которой мне рассказывали Монфор.

Еще и Хэрри восстал из мертвых.

Нервно потираю пальцами переносицу и, стиснув зубы, искоса гляжу на брата. Он не шевелится. Сидит, сложив на коленях ладони, смотрит в окно, а я дергаю уголками губ.

— Ты давно не был таким тихим, — он не отвечает, лишь рычит умирающий двигатель этой колымаги, и я хмыкаю, — посмотрим, сколько ты протянешь без шуток. Уверен, уже с первыми утренними лучами ты придешь в себя и захочешь выговориться за все время, что молчал. Но давай договоримся — по шутке за день, иначе я сойду с ума.

Брат не смотрит в мою сторону, даже бровью не поводит, и я отворачиваюсь, ощутив себя чертовски увязшим в дерьме. Но я выберусь. И Хэрри выберется.