И, разумеется, это мог быть не сам Бог; может, то была какая-то очень продвинутая форма жизни, представляющую древнюю цивилизацию, но при этом развившуюся совершенно естественным образом. Или, может быть, эта сущность была машиной — необъятным роем нанотехнологических объектов; нет причин, по которым продвинутым технологическим устройствам нельзя выглядеть живыми.

Но где стоит остановиться, где пора подводить черту? Что-то — кто-то — установил для нашей Вселенной фундаментальные константы.

Кто-то вмешивался в развитие как минимум трёх планет на промежутке в 375 миллионов лет — в два миллиона раз большем, чем та жалкая пара столетий, которые развитые цивилизации, похоже, проживают в телесном облике.

И кто-то совсем недавно спас Землю, вторую планету Дельты Павлина и третью планету Беты Гидры от взрыва звезды-сверхгиганта, поглощая при этом больше энергии, чем выдавали все остальные звёзды в Галактике вместе взятые — при этом не разрушившись.

Как описать Бога? Должен ли он или она быть вездесущим? Всемогущим? Как говорят вриды, эти прилагательные — чистой воды абстракции, они совершенно недосягаемы. Должен ли Бог определяться таким образом, что это помещает его/её за рамками науки?

Я всегда верил в то, что ничто не выходит за рамки науки.

И я продолжал верить в это сейчас.

Где стоит подвести черту?

Прямо здесь. Для меня ответ был очевиден: прямо здесь.

Как определить Бога?

Так и определить. Бог, которого я мог бы понять — пусть потенциально мог, — для меня бесконечно интереснее и значимее того, который не поддаётся пониманию.

Я парил в воздухе перед одной из стен-мониторов. Холлус находилась слева, рядом с нею были ещё шестеро форхильнорцев. Цепочка вридов расположилась по правую руку от меня. И все мы взирали на него, на это — на существо. Оно оказалось в полтора миллиарда километров шириной — размером с орбиту Юпитера. И оно было столь безжалостно, бескомпромиссно чёрным, что — как мне сказали — не отражало даже свет от термоядерного выхлопа «Мерелкаса», который был направлен в эту сторону в течение двух столетий безостановочного торможения.

Сущность заслоняла собою Бетельгейзе — или то, что от неё осталось, — пока мы не подошли вплотную. Тогда она откатилась в сторону — шесть отростков двигались в унисон, подобно спицам у колеса, — открывая взгляду розовую туманность и крохотный пульсар, труп Бетельгейзе, в её центре.

И это было, на мой взгляд, единственным признаком того, что наше присутствие не осталось незамеченным. Сейчас я вновь пожалел об отсутствии настоящих иллюминаторов: быть может, если бы оно могло увидеть, как мы машем ему рукой, оно бы ответило нам, описав одним из необъятных угольно-чёрных псевдоподий медленную и величественную дугу.