В дощатой церквушке, притулившейся под ветвями пока еще голой магнолии, обновление достигает кульминации. Пылающие верой руки тянутся к небу, тела раскачиваются взад и вперед, хребты гнутся знаком вопроса, души алчут избавления от сомнений и неуверенности, чтобы тело могло благодарно рухнуть на колени в опилки – c лицом, омытым слезами, и сердцем, прочищенным насквозь – от всякого греха.

Иммигранты рекой текут в города, и края околотков треплются, истираются, сплетаются в новый фирменный американский узор. Эти новые американцы проталкиваются все глубже в страну, только на шаг впереди целого потопа предков, тычущих призрачными пальцами в спины поколениям и поколениям диаспоры. Вперед, шепчут они, идите, но не забывайте о нас.

У стен красной кирпичной тюрьмы демонстранты уже настроились на еще один день плакатов, маршей и воплей о справедливости – но двое итальянских анархистов все равно их не слышат внутри. Торговец рыбой и сапожник, настоящие искатели американской мечты, смотрят в глаза судьбе на судейском престоле, а электрический стул тем временем уже тикает.

Леди в гавани подымает повыше свой факел.

Золотая Гора мерцает в утреннем тумане, обнимающем калифорнийский берег – и правда, красивый мираж.

Атомы вибрируют, всегда на пороге нового сдвига.

Сдвиг – и электроны отклоняются в сторону новой волны или частицы.

Сдвиг – и действие требует противодействия.

Сдвиг – и регистр пишущей машинки превращает «я» в Я, а бога – в Бога.

Сдвиг – и дикая тварь получает отстоящий большой палец; а где большой палец, там и до оружия рукой подать.

Сдвиг – и правое становится неправым, а неправое всегда можно оправдать.

Но все это пока в перспективе.

Тем временем украдкой наступают сумерки.

Намолившись, верующие валятся изможденной кучей. Рубашка проповедника стала прозрачной от пота. Вступают цикады и затягивают хором гимн. Придавленные ветром и грузом неотвеченных молитв, деревья низко клонят ветки, расчесывая усталые от веры головы пальцами новой надежды.

В другой части города, что граничит с хлопковыми полями, три крошечные девчушки спят щека к щеке в колыбельке на задах хижины издольщика, пока ватага ржавых развалюх крадется к ним по дорогам с выключенными фарами. Джентльмены в белых балахонах высыпаются из грузовиков и вламываются в дом с канистрами керосину наперевес, воздевая знак собственного креста. Отцов и братьев, дядьев и кузенов выволакивают из комнат, тащат вниз по ступеням; женщины, конечно, кричат: о милосердии, о надежде – все тщетно. Вон уже налаживают веревки, льют керосин… Спичка чиркает о крест, воспламеняя ночь, – ложный свет во тьме – и крики превращаются в вой, в плач.