– Вот это…

– Укрепления. Забор. Достаточно прочный, но не настолько, чтобы сдержать драков.

– Тогда зачем он, как думаете?

– Не могу сказать. Однако у Крукшенка была теория.

– Какая же?

– Чтобы не выпускать тех, кто внутри.

Президент поглядела на карту, а потом снова на Луция.

– И вы никогда об этом не говорили? Никому?

– Да, мэм. До сегодняшнего дня.

Повисло молчание. У Луция было впечатление, что вопросов больше не будет, что Президент узнала все, за чем пришла. Она убрала карту в папку. И встала со стула.

– Если позволите, Мадам Президент, скажите, зачем вы меня теперь об этом спрашиваете? Когда столько лет прошло.

Президент подошла к двери и постучала дважды. Загрохотали задвижки, и тут она повернулась к Луцию.

– Они сказали, вы усердно молитесь.

Луций кивнул.

– Тогда помолитесь о том, чтобы я оказалась не права.

26

26

Питер провел в лазарете десять дней. Три сломанных ребра, вывихнутое плечо, ожоги ступней и голеней, ссадины на ладонях, едва не до мяса, синяки и порезы по всему телу, столько, что и не счесть. Он потерял сознание, но, судя по всему, несмотря на все свои усилия, не смог расшибить себе голову. Болело все тело, больно было даже дышать.

– Как я слышал, тебе чертовски повезло, что ты вообще жив остался, – сказал врач, мужчина лет шестидесяти, с носом картошкой, покрытым сплошной сеточкой сосудов, проступивших на нем от многолетнего употребления бухла, с хриплым тягучим голосом. С пациентом он говорил в тоне, каким говорят с безнадежно непослушной собакой. – Лежи смирно, лейтенант. Ты в моих руках, пока я сам тебя не выпишу.

Хеннеман принял его доклад в тот же день, когда отряд вернулся в гарнизон. Питер был несколько не в себе, накачанный обезболивающими, и вопросы майора скользили сквозь его сознание, будто неясные силуэты, он воспринимал разговор так, будто это происходит не с ним, будто в соседней комнате разговаривают люди, едва ему знакомые.