Настала моя очередь, и меня позвали. Окружающие улыбались и подмигивали. Я уселся – на доску, которую поставили на хромированные подлокотники кресла, – а цирюльник, взмахнув пеньюаром, как тореадор плащом, накинул его на меня, как на статую, которую должны снести, и обмотал мне шею туалетной бумагой. И тут я заметил зеркала. Одно на стене передо мной, одно позади, и в них мои лица отразились, уходя в бесконечность. От этого я вдруг почувствовал экзистенциальную тошноту. Бесконечность. Я знал это слово, но мир детства конечен и отчетлив. Поглядеть в сердцевину бесконечности, увидеть собственное отражение, размноженное миллион раз – это зрелище повергло меня в глубокое замешательство. Тем временем цирюльник жизнерадостно принялся за свое дело, не переставая беззаботно болтать с моим отцом на разные взрослые темы. Я решил, что надо полностью сосредоточиться на первом отражении, что это как-то поможет отвлечься от остальных, но получилось наоборот. Я еще четче осознал бесконечное множество моих образов, скрывающихся за ним. Бесконечность, бесконечность, бесконечность.

Но потом случилось и кое-что еще. Мое замешательство прошло. Роскошная обстановка заведения, тихое пощелкивание ножниц у шеи – всё это погрузило меня в восхищенный транс. Я вдруг кое-что понял. Я не просто нечто малое и единичное. На самом деле я множественен. Продолжая вглядываться, я будто начал находить в этой бесконечности моих друзей маленькие различия. У одного глаза чуть ближе посажены, у другого уши чуть выше, третий сидит чуть ниже. Чтобы проверить мою теорию, я решил слегка пошевелиться – скосил взгляд туда-сюда, сморщил нос, моргнул сначала одним глазом, потом другим. Каждая из версий меня отозвалась на это, но тем не менее я различил крохотную задержку, кратчайший промежуток времени между моим действием и тем, как его повторяли мои бесчисленные отражения. Цирюльник сказал мне, что, если я буду вертеться, он мне может случайно ухо отстричь – ответом на что был дружный мужской смех, – но его слова не возымели эффекта, настолько я был погружен в свое открытие. Это стало чем-то вроде игры. Фэннинг сказал – высунь язык. Фэннинг сказал – подними один палец. Какая восхитительная власть! Ладно, сынок, сказал отец, хватит капризничать. Но ведь я не капризничал. Напротив. Еще никогда я не чувствовал такого воодушевления.

Жизнь лишает нас подобных чувств. День за днем эти неуловимые детские радости пропадают из нашей жизни. И лишь любовь, лишь одна любовь снова делает нас самими собою, или, по крайней мере, нам так кажется. Но и ее жизнь забирает у нас. Что остается, когда не остается любви? Камень и веревка.