Вытащил меня оттуда Коленька Голубчиков. Сделал он это самым примитивным способом — за ноги. Слепота схлынула, я увидел его лицо за стеклом шлема. Коленькины губы шевелились беззвучно, глаза были насмешливыми. Радиосвязь не работала. Я оглянулся. Черный песочек затягивал жарко сияющую лужицу, в которой я только что барахтался. Светили звезды. Пылало огромное солнце.

— У! — сказал я, пробуя голос. — У-у-у!

Коленька ласково приподнял меня, поставил на ноги, обмахнул катышки расплавленного свинца. Потом, отстегивая от своего рукава универсалку (моя так и осталась в свинцовом озерце), пошел в обход за потерянным траком. Сварочный модуль универсалки выпустил почти прозрачную струю. Песок взвихрило, обнажая коварный свинцовый расплав. Коленька взял влево. Здесь под струей плазмы показался твердый грунт.

С траком в руках Голубчиков вернулся к «риноцеросу». Натянул на катки гусеницу, скрепил траки и махнул мне рукой: мол, садись, теперь потянет. Я тоже помахал ему ладонью и нетвердыми шагами пошел к своей машине. Очутившись на сиденье под броневым колпаком, я почувствовал, что обливаюсь холодным потом. Система терморегуляции, которая выдержала +430 по Цельсию, почему-то никак не отреагировала на это внутреннее похолодание. Но я все равно решил послать благодарность на завод-изготовитель.

Голос Коленьки я услышал снова, когда подключился к рации «риноцероса».

— Ты, Леня, как я погляжу, невезучий. Нахлебаешься здесь. Глаз у меня верный.

Голубчиков помолчал и душевно добавил:

— Может, того, а?

— Гвардия не сдается. Вперед, к вершинам, на благо созидания.

— Ну-ну. Эх, и попадет в тебя метеорит. У меня глаз верный. Двигай, чего стоишь?

Потом был день третий. Четвертый, двадцатый, сотый. Со временем я приспособился урывать минуту-другую для межпланетной ностальгии перед сном. Но до Земли было далеко, а работы так много, что сладостная тоска по дому стала приобретать кислый привкус отчаяния.

Прекраснее всего на свете — воздух. Особенно весной. Бродишь по улицам и дуреешь. Пахнет сырым снегом, нагретыми карнизами, линючей кошачьей шерстью. Правда, когда приходится отвечать на чужое любопытство или заполнять анкеты, я всегда утверждаю, что больше всего на свете люблю музыку. Это не совсем неправда. Иногда казалось, что — кранты. Отхватить бы универсалкой зажимы шлема — и упадет твоя головушка, сморщенная и обугленная, под чужими проклятыми небесами. Книг почти не было — грузы для нас выверялись тогда до килограмма. Все видеокассеты, благодаря пресловутой «ошибке компьютера», были посвящены одной теме, а именно: интенсивной технологии выращивания пресноводных моллюсков. Зато на стационарной орбите постоянно висела автоматическая станция, и можно было в любой момент послать индивидуальный заказ. Коленька Голубчиков начинал каждый день с «токкаты ре минор», но ближе к обеду переходил на Утесова, и тогда работа у него спорилась не в пример веселей. А мои ноги сами пританцовывали возле педалей под барабаны половецких плясок. Нож «риноцероса» скоблил каменистые края узенькой долины. Здесь должна была пройти северо-западная окраина будущего города, где небо под куполом должно стать не черным, а голубым и где половцы, буде они заявятся на Меркурий, не сгорят тут же с копотью и треском.