Песок под ногами напитывает воду, становится зыбким, плывущим, подошвы отрываются от него с трудом и мерзким чавкающим звуком, который не заглушить свисту в ушах. И даже голосу Тима. Она так и не слышит, что именно он кричит — один лишь голос, и этого даже много, это счастье…

Она спотыкается, падает, зажмуривается — и, подхваченная под мышки, летит в чьи-то объятия, как неодушевленный предмет, мешок или мяч. Бурление моря за спиной становится оглушительным, оно уже нависает со всех сторон, словно в цифровом стереокинотеатре, а Тим…

— Тим-м-м-мммм!!!

…Рыська открывает глаза.

— Очень может быть, — говорит откуда-то сверху писатель, это он, разочарованно догадывается она, прижимает ее сейчас к мокрой шерсти свитера и гладит по волосам. — Возможности наших органов чувств… допускают, вполне допускают подобные аберрации. Никто, заметьте, до сих пор не погиб.

Ему отвечает Тим:

— Надо было погибнуть, чтобы вы перестали думать, будто все это нам кажется?

Она высвобождает руку и смазывает с лица мокрые волосы, мешающие смотреть. Тим сидит на корточках у самой кромки моря, зыбкого, колышащегося, не преодолевающего границ. Тихонько шипят, опадая, последние клочья жемчужной пены. Тим подхватывает горсть пены на ладонь, и вода стекает между его длинными пальцами. Поворачивает голову: их взгляды встречаются. Выскользнув на мгновения из диалога, он улыбается ей одной — виноватой, бесконечно благодарной улыбкой.

Рысь ликующе улыбается в ответ.

— Не кажется, — примирительно говорит писатель. — Но, поймите, пускай мы попали в очень, очень странное место… основные законы физики не так-то легко отменить.

— Вы разбираетесь в физике? — почти нейтрально спрашивает Тим.

Остальные, она только теперь видит их всех, оглядывая панорамно из-под писательской руки, сгрудились вокруг и, не вступая в разговор, напряженно ждут ответа.

— Мне тоже не хватает господина Якутагавы, — незаметная обида, легкий вызов. — Но он, как вам известно, предпочел остаться в пансионате.

— И правильно предпочел, — влезает Пес.

Тим глядит на него удивленно, как если бы встретил внезапно в каком-нибудь очень неподходящем месте, к тому же одетого в деловой костюм. Пес хмыкает и словно стирается, расползается в пейзаже. Другие молчат.

А Рыська смотрит на Тима.

И все остальное размывается, как смешная фигура Пса, теряет очертания и отчетливый звук, перестает иметь какой-то смысл. Тим теперь — ее. Он принадлежит ей безоговорочно и по праву, они связаны теперь намертво тем вертикальным песчаным берегом, пенной волной, вибрацией беззвучного крика. Нет и никогда не было никакой Белоры, и всех других, и королевских балов, и турниров, и фестивалей с игрушками — промежуточной псевдореальности, придуманной ими от бессилия, от неспособности сразу шагнуть в настоящее, в единственное, общее на двоих. Сколько слоев шелухи потребовалось снять, сколько раз обмануться, чтобы наконец-то оказаться здесь, у самой кромки мятущейся воды, подернутой оседающей пеной, и улыбнуться друг другу. Но все-таки. И теперь навсегда.