Присела рядом — тихо, смирно. На микроскопическом расстоянии, которое Тим при желании мог бы убрать, уничтожить, смахнуть одним движением. Но он не протянул руку, не обнял, не притянул к плечу. Сидел неподвижно, глядя в пустой мерцающий экран.
— Не знаю, — вдруг ответил он, когда она давно уже перестала ждать ответа. — Может быть. А может, просто нечего показывать. Вообще.
— Как это? — не поняла она.
— Да так. Не обращай внимания, ерунда, конечно.
Но он продолжал смотреть, и можно было сидеть рядом, чувствуя его тепло и запах, пропитываясь насквозь тем и другим, и постепенно врасти, сродниться и опустить голову ему на плечо… Нечего показывать, наконец-то поняла Рыська, проникаясь заодно и его невысказанными мыслями, потому что больше ничего не осталось. Никакого внешнего мира, никаких других людей. На самом-то деле их и не было никогда, она всегда знала или по крайней мере догадывалась, — но тот мир удачно прикидывался существующим и важным, подкрепляя свою иллюзорную реальность картинками на многочисленных мониторах, преследовавших нас повсюду. А теперь она, та, чужая реальность, сдалась, самоуничтожилась, перестала притворяться и чего-то требовать. Остались только мы, живые и настоящие: менестрель Тим Среброголосый и благородная Рысь из рода Фелин…
Они смотрели.
И вдруг раздался пронзительно-запредельный, почти на грани ультразвука, женский вопль. Не то Контессы, не то Белоры — и Тим вскочил, и его рука неловким, вовсе не тем движением задела Рыську, едва не столкнув с кушетки. Он метнулся к дверям, и белая, мокроволосая и безумноглазая Белора упала в его объятия:
— Там… там они все…
Он гладил ее по волосам, и его ладонь подпрыгивала в такт ее истерических рыданий. Рыська отвернулась, шагнула вглубь каморки и выключила телевизор.
У него делаются огромные, в пол-лица, глаза. Как тогда. Нет, еще больше, еще отчаяннее. А потом его лицо опрокидывается и пропадает — совсем, навсегда.
Рыська кричит. Кажется, его имя.
От ее крика не меняется ни-че-го.
Под ее ногами медленно ползет песок. Рыхлая зубчатая трещина углубляется и растет, превращаясь в разлом и обрыв. Носок Рыськиной сандалии нависает над бездной — пока еще не вертикальной, пока под углом, острота которого становится все больше. Но пока еще нет, не совсем.
И она решается. Делает шаг, и ее ноги неудержимо скользят вниз вместе с пластами влажного песка, шершавого, а потому дающего иллюзорную опору. Рысь поворачивается боком и спускается с ускорением лесенкой на полусогнутых, словно по горнолыжному склону. И в какой-то момент она ловит баланс и ритм этого спуска, подчиняет себе движение и скорость, овладевает своим телом и мчится вниз с отчаянием и яростью всадника на единственно правильном пути. Ей все равно, что и кто остались наверху, она не слышит криков, несущихся вслед. Ей точно так же все равно, что ждет внизу, в смертельной финишной точке — бездне — полета. Значение имеет лишь одно.