Пришел день, когда мы пропели и сыграли песенку Скорбной Госпожи без единой ошибки, от Hoy en mi yentana brilla el sol до последнего Porque te vas, и хотя Бенкей чуть не сломал пальцы в отверстиях флейты, а я почти свихнул челюсть и проглотил язык, прозвучало все как следует.

Мы тогда переглянулись и сказали друг другу: завтра.

Мы вышли на рассвете, едва посерело небо над горами.

Маршировали мы на север. Далеко обошли дерево, которое притворялось башней, где спала Скорбная Госпожа, и пошли дальше, продираясь сквозь лес и взбираясь на холмы. Когда мы начинали слышать вокруг шепоты и шелесты в листве, оба начинали петь. Так как и нужно, тихо и мелодично, негромкими голосами. Потом Бенкей играл, я пел, а шумы притихли, чтобы мы могли идти дальше.

Мы шли вьющейся сквозь лес тропинкой, не видя солнца и неба. Все время на север.

Я знаю об этом. Вынул из заплечного мешка, оставшегося от Бруса, «око севера» и держал его в руке.

Мы шли на север.

Пополудни мы вышли из леса и не увидели горного склона или перевалов.

Не увидели вообще никаких гор.

Лишь Долину Нашей Скорбной Госпожи с той стороны, с которой мы в нее вошли в первый же день, когда Гильермо вывел нас из леса.

Теперь мы шли на юг.

Я знаю это, поскольку держал «око севера» на руке, и мы шли в противоположном направлении тому, которое указывал его зрачок.

И все же путь не вел вверх.

Я помню, что когда мы вышли прямо на дома, темные и запертые, на сонные абрисы их во тьме, я держал «глаз» на ладони. А на краю села стоял Гильермо, опершись о столп, потому что конские ноги отказывали слушаться, и он ждал нас: черная фигура в синем полумраке.

А я смотрел, как зрачок медленно вращается, будто север был теперь везде.

Тогда я пал на колени перед единственной деревянной скульптурой Нашей Скорбной Госпожи и принес ей в жертву свои слезы. Вот только плакал я не над рассветом, не над насилием. Плакал я оттого, что она вообще сошла в мир и взяла эту долину под опеку. Я плакал потому, что родился, и потому, что родилась она. Но это не имело значения, поскольку слезы – чисты, и всякая из них для Госпожи лучший подарок.

Потом мы еще несколько раз – днем и ночью – пытались выйти из проклятой долины, но всякий раз, поблуждав, выходили прямиком к селению, а Гильермо стоял там со своей свирелью и ждал нас.

– Долина заперта, – сказал он. – Иначе зло вливалось бы сюда волной. Лишь порой случается так, что одинокие странники находят перевал и сходят по нему, чтобы попасть к диким детям. Но тот, кто раз сюда попадет, не может вернуться в проклятый мир урочищ. Так уж оно есть. Если уходят слишком далеко, всегда возвращаются на то же место. Да и зачем бы вам возвращаться за горы, где не ждет вас ничего, кроме насилия и несчастья?