Нору я оставил вдруг, не ожидая от себя такого поступка. Не было причин думать, что мы однажды поругаемся вот так — на пустом месте, и, тем более, того, что также вот легко мы расстанемся. Что с ней — гормоны ли бушуют в крови или я просто плохо узнал вредный и непримиримый характер волчицы? Как бы то ни было, сказанное ею я запомнил и даже в чем-то был согласен. Меня не устраивало выдвинутое ею условие — как будто недостаточно всего сделанного, а на звание отца следует проходить ежемесячное тестирование. И, если что, можно легко вылететь с этой должности, не выдержав очередной аттестации. Я не выдвигал никаких требований к ней, и было неприятно от мысли, что меня самого собирались тщательно измерить, взвесить, наклеить бирочку и поставить на подобающую полочку.

Но ушел я так, словно только ждал подходящего повода. Эта мысль заставила даже чуть сбросить скорость, с тем, чтобы ухватиться за ее кончик и размотать дальше. Любил ли я свою дикую спутницу? А тех, что были раньше? А ту, выручать которую я так стремился, чью просьбу выполнил, не задумываясь, ради которой решился на поединок с Сержем? Я произнес про себя их имена — такие разные, потом образы — каждый уникальный, каждая была настоящей находкой, каждую можно было полюбить… Вместо этого была нежность, признательность, долг… да, да, странное и необъяснимое чувство долга двигало мною так часто, что я сам стал воспринимать его как некий заменитель дружбы и привязанности.

Они были рядом — каждая в свое время. Мы помогали друг другу, а потом внезапно расставались — и мне не оставалось ничего. Ни сожалений, ни желания вернуться. Наши мгновения счастья на двоих были прекрасны, каждое — по-своему, но они проходили, и ни одно не хотелось удержать. Не было никогда и этого, столь знакомого каждому человеку волнения при встрече со спутницей, не было перехватывающего горло теплого трепета души от одного нежного прикосновения. Я продал ее. Продал душу себе самому, чтобы заполнить силой освободившуюся — и, как оказывается, большую полость.

Но боль пришла. Так болит, как говорят, ампутированная нога — уже и нет ничего, и оттого страшно, потому что нечем унять эту боль. Грудную клетку словно выворачивало на изнанку, я сжал руль, чтобы удержать машину на дороге. Судорога согнула тело пополам, легкие отказывались расправляться, наполняясь воздухом. Бороться за этот глоток уже не хотелось — словно отключились инстинкты, уступая внезапному, захватывающему и непонятному отчаянию. Уже со стороны я увидел, как «Нива» вдруг свернула с дороги и нырнула в кювет.