– Нет! – крикнул он.
– Да, – твердо ответила миссис Герни. – Мозг – это мышца, которая может сдвинуть мир.
И он взглянул на все ее глазами.
Чем больше высыпалось таблеток, тем сильнее болела голова, а чем сильнее болела голова, тем темнее становилось вокруг. Наконец свет исчез, и воцарилась полная тьма. Тьма живая: кто-то где-то сжег пробки, и исчез свет, исчез ящик, исчез сон, остались только головная боль и красноглазый вороной конь без седока, который приближался и приближался…
11
11
Должно быть, он проснулся задолго до того, как осознал, что бодрствует. При полном отсутствии света трудно провести четкую границу между сном и явью. Несколько лет назад он прочел об эксперименте с мартышками, которых поместили в среду обитания, затруднявшую поступление информации ко всем органам чувств. Те обезьяны сошли с ума. И Энди понимал почему. Он понятия не имел, сколько проспал, ничего не чувствовал, за исключением…
– О-о-х, Господи!
Едва он сел, два чудовищных сверкающих дротика боли вонзились в голову. Он вскинул руки к вискам, закачался взад-вперед, и мало-помалу боль утихла до более терпимого уровня.
Никаких ощущений, кроме проклятой головной боли.
Нет, точно нет. Он знал эту головную боль, знал очень хорошо. Она появлялась после импульса сильнее среднего, мощнее тех, которыми он воздействовал на толстух и застенчивых управленцев, но слабее полученных громилами на площадке отдыха у автострады.
Энди тут же потрогал лицо, ощупал ото лба до подбородка. Онемевших участков не обнаружилось. Когда он улыбнулся, приподнялись оба уголка рта. Ему очень хотелось, чтобы зажегся свет, и он смог увидеть свои глаза в зеркале в ванной, посмотреть, залиты ли белки кровью.
«Толчок»? Импульс?
Нелепо. Кому он мог послать импульс?
Кому, кроме…