Дамиан принялся готовить блюдо из макарон, а Маргаритка беззвучно сновала по квартире, изучала со слегка вызывающим, оценивающим видом его коллекцию авторских оттисков. И для него оказалось затруднительно спросить ее мнение о них. Если честно, ему не хотелось знать, что она думает про потоки цвета и нежно-кругловатые формы, напоминающие укромную гавань, на работах Патрика Херона, про его красный цвет, напоминающий запекшуюся глазурь, про золото и оранжевый кадмий, про странную, словно текучую, умбру… Поставив на стол еду, он поддерживал разговор, задавая ей разные вопросы. И сознавал при этом, с нелегким чувством, что подобные беседы бывают при врачебном осмотре. А на вопросы она отвечает лишь потому, что чувствует себя обязанной – за еду, за кров, за то, что не выгнал ее с работы, да и вообще из больницы. Так, он узнал, что она поссорилась со своим парнем, после – а может, из-за – аборта с осложнениями. Спросил: не жалеет ли она, что потеряла ребенка? Она ответила резковато: никакой он был еще не ребенок, непонятно, о чем вообще речь. Спросил: хорошо ли она питается? Бросила: а вы как думаете? Потом, словно вспомнив о хороших манерах, поведала вежливо и обстоятельно, что больница – настоящий рай, если питаться объедками, вы не поверите, сколько добротной еды выбрасывают на помойку. А получает ли она хоть какую-то стипендию, есть ли у нее источник дохода, кроме работы с коллекцией Петтифера? Нет, других источников нет. Время от времени она моет посуду в ресторанах да убирается в разных конторах. Потом она сообщила, скупо и словно нехотя, мол, когда она получит свой диплом, если, конечно, вообще получит, то, может быть, попробует заняться преподаванием, хотя преподавание, надо сказать, отнимает время, которое художник мог бы потратить – и должен тратить – на собственное творчество.

Он спросил: а в каком вообще стиле вы работаете? Трудно объяснить, ответила она, трудно объяснить так, чтоб вы поняли, представили себе наглядно… Вообще замолчала. Дамиан включил телевизор – на экране вдруг замелькала бывшая жена, играли пьесу другого Беккета, Самюэля, он поспешно переключил канал; в результате посмотрели футбольный матч «Ливерпуль» – «Арсенал» и выпили на двоих бутылку красного вина.

Перед рассветом он вдруг услышал, как отворилась дверь его спальни и по полу тихо прошуршали шаги. Спал он, как аскет, на одинарной, узкой кровати. Маргаритка пересекла комнату в темноте точно привидение. На ней не было ничего, кроме белых хлопчатобумажных трусиков, – у него не нашлось для нее, право слово, ничего похожего на пижаму. Она встала у кровати, посмотрела на него сверху вниз – он же сквозь полусмеженные веки смотрел, кажется, на трусики. Потом она приподняла уголок пухового одеяла и молча скользнула в постель, сразу прижалась своим холодным телом к его теплому боку. Многое пронеслось в полудремлющем сознании Дамиана Беккета. Не причинить ей боли и вреда. Не обидеть. А она уже положила холодные пальцы сперва на его губы – молчи, – затем на его естество, которое мгновенно ожило. Он прикоснулся к ее животу – пальцами гинеколога, – бережно, и узнал шрамы от овариоэктомии, но оказалось, что имеется еще и пирсинг – в пупок продето кольцо, – и еще два колечка в левом соске маленькой груди. Пирсинг – какая гадость! Непонятно почему он подумал о проколотых гвоздями запястьях ширпотребного человека на кресте. Между тем она принялась, причем довольно умело, его ласкать. Его охватила волна жаркого чувства, как бы точнее назвать? – горячей жалости. Он обнял ее, прижал к себе, стал делать все остальное. Она было напряглась, задеревенела – слава богу, не оказалось никаких дальнейших интимных проколок, колечек, – в конце же не то проскулила, не то простонала как-то радостно и положила голову к нему на грудь. Он погладил бесцветный, непокорный пух волос в темноте: