Бабуля наскребла по сусекам, что могла. Электричества на ферме отродясь не бывало, а масляные лампы семейство увезло. Ближе к вечеру коленки у нее стали ныть, так что лезть на стул и зажигать затейливую люстру в салоне она себе не доверила. Взамен Бабуля развела маленький огонек в камине – так оно завсегда уютнее, да и пальцы не так мерзнут, – а потом зарылась под одеяло и стала ждать серой зари.

Создание глаз так и не открыло, но Бабуля была уверена: оно чувствует ее передвижения. Когда она пошла за травами, оно тоже побрело в ту часть усадьбы; когда повернула к водяному насосу – отступило. Зато если она уходила дальше – до ворот, например, глянуть, не спешат ли за ней Эктор и Мари-Лора, – дубовик волновался и начинал метаться, как собака или напуганный ребенок. Завоевав дом, он явно не хотел его покидать – и чтобы она уходила, тоже.

Вот это самое оно и есть, решила Бабуля – дубовик. Эвакуировался из разбитого дерева, давшего ферме имя.

– Выпугали тебя из собственного дома, а? – сказала она ему. – Совсем как Эктора и Мари-Лору из ихнего. Все снимаются и на выход с вещами, все свое с собой, что твои черепахи. А я вот останусь на месте, и пусть ганс приходит, если ему так надо. Я слишком стара, чтобы интересовать молодых солдат, – сам понимаешь, в каком смысле, – и слишком скучна и незначительна, чтобы отвлечь армию от их важного дела. Еды здесь не украдешь, невинности – и подавно, так что терять мне нечего. А вот у тебя, милок, какие причины?

Дубовик осел, видимо, в положение сидя и спрятал то, что у него сходило за лицо, в то, что у него сходило за ладони.

– Если ты по дереву плачешь, – продолжала Бабуля, – по тому старому черному зонтику, в честь которого назвали ферму, так ты зря время тратишь. В свое время оно разослало по округе десять сотен тысяч собственных эмиссаров. А может, и больше. Каждую весну желуди сыплются, ветер дует, дождь идет, так что у твоего дуба десять тысяч кузенов по всей Нормандии и Фландрии – и это только у нас. И если ты лишился дупла, дереву до того дела нет – корни его всегда в будущем.

Она опустила взгляд на дубовика.

– Да, корни его в будущем. Как и мои. У Доминики чресла плодородные, что твой старый дуб по весне: она все будущее засеет своим потомством, которое будет и моим, если поглядеть на это под особым углом.

Но у дубовика, наверное, потомства не было.

Что же с ним делать, с болезным? Она и с собой-то мало что сделать могла, что и говорить об этом бродячем комке растительной материи? Сил-то откуда взять? Будь он младенцем или котенком, она бы дала ему молока.