Но, в конце концов, гром совсем навалился, канонада приблизилась, и исход вышел лишенный всякого достоинства, неорганизованный и неполный. Мадам Мари-Лора Готье и кроткая, чувствительная Доминика двинулись первыми, на большой телеге, перегруженной так, что на ней будто гора ехала. Высовываясь из-за поклажи и стараясь перекричать грохот вторжения, они кричали оставшимся позади планы на грядущее рандеву.

Муж и отец, Эктор Готье, последовал за ними несколько минут спустя, в малой телеге, забрав остатки сыров. Корова уже неделю как пала – вероятно, от ужаса, – так что никакого молока окропить порог (пусть там киснет и отпугивает маленький народ) у них не осталось. В общем, не вышло с молоком.

Ну, что ж, прощай, мой милый Sous Vieux Chêne, прощай, прощай! Надеемся, всего только au revoir![66] Если повезет, a demain![67] До встречи. Немецкие орды, уже затоптавшие Бельгию и явно намеренные пройти маршем по парижским бульварам, сумели согнать с места даже упрямых и легкомысленных Готье. Право слово, incroyable[68].

Да, всех них. За исключением, конечно, мадам Готье, которую все называли просто Бабуля.

Она покинула свое место в телеге за срочной надобностью, посетить некое надворное строение. Ее сноха что-то голосила поверх мешков с постельными принадлежностями, насчет того, что пусть Эктор сам забирает свою старушку-мать, а она ждать больше не может: Доминике грозит опасность! Но за громом пушек голос ее несколько затерялся, месье Эктор не получил послания во всей полноте, да и что там творится за горой наваленного в телеге движимого имущества семейства Готье, разглядеть уж никак не мог. Когда мадам Мари-Лора выехала со двора, он решил, что мать его сейчас благополучно на борту – одновременно ругается на чем свет стоит и читает молитвы по розарию, как она это умеет.

Когда Бабуля Готье явилась из мест отдохновения, обе телеги уже сгинули с глаз. И одна, и вторая. Поскольку корова так и валялась дохлая, Бабуля Готье порадовалась, что обоняния у нее почти совсем не осталось. А поскольку и слух уже капитально сдал, грохот канонады тоже не слишком ее беспокоил.

Бабуля уже основательно углубилась в свой восьмой десяток, так что ее мало что на свете пугало. Родилась она в 1830-х, когда это была просто мыза неких Готье, а никакой не Sous Vieux Chêne. Старый дуб – и тогда, в ее детстве, уже старый – был всего только дуб: просто дерево, а не головная боль целой семьи и не гордое имя собственности. Она подозрительно гнула бровь на новости из Парижа (там, говорят, восстание!), на волнения по всему континенту, на эти новомодные паровые машины, что таскают по рельсам поезда (она даже один такой видела, своими глазами), и вся ее жизнь протекла исключительно на ферме. То, что сын с семейством взяли и забыли ее, слегка разочаровало бабулю – но и только. Будь она ответственна за исход, она бы сама себя забыла, ей-богу.