Через час Надя приехала. Вейн с торжествующим видом провел ее в квартиру.
— Я был занят, — сказал он. — Но не скажу тебе чем. Лучше ты увидишь это собственными глазами.
Он подвел ее к портрету, стоящему на мольберте у окна, и сорвал драпировку. Надя молча смотрела.
— Что ты об этом думаешь? По-моему, это самое лучшее, что я создал. Посмотри, сколько здесь жизни.
Надя повернулась к нему. На ее лице была написана такая ненависть, какой Вейн никогда в своей жизни не видел.
— Так вот в чем дело. — Задыхалась от гнева Надя. — Ты написал ее портрет. Мой портрет у тебя никогда не получался, тогда ты решил нарисовать ее. Ты это сделал потому, что любишь ее, всегда ее любил.
— Надя, я…
Она ушла. Дверь захлопнулась, и оправдания Вейна повисли в воздухе.
Вейн смотрел на портрет. Надя сказала, что он любил жену. Но ведь он не любил ее. А Надя ушла, убежденная в обратном, и он остался один. Его план провалился.
Поэтому Вейн поступил так, как привык поступать, когда у него что-то не получалось: ушел из дома и напился.
Вернулся он поздно.
Мари встретила его на лестнице. В воздухе стоял какой-то странный запах, Мари изменилась в лице. Вейн видел ее заплаканные глаза.
— Эта женщина… — начала сквозь слезы Мари. — Привратник сказал, что она пришла сюда сразу после того, как ты ушел. Он впустил ее: она сказала, что вы договорились. И подожгла… О, Эктор!
Вейн бросился в свою мастерскую, увидел закопченные стены, обугленную мебель. Увидел черную кучу золы там, где он держал свои бесценные картины.
Портрет Мари пропал. Пропало и все остальное, все картины, которые он держал в студии: Сгорели дотла. Его последняя картина пропала, а вместе с ней и его последняя надежда.
С горечью вспомнил Эктор подобный случай, о котором читал в книге. «Бремя цепей человеческих» — так, кажется, она называлась.
Он сам осужден на бремя цепей, но вовсе не человеческих.
Завтра наступит тринадцатый день. Старик нашептывал:
— Принесите мне портрет.
Ну, так он его не получит. Нечего было нести. На четырнадцатый день он явится в лавку, и старик скажет: