– Маршану повезло. Посмотри на нее.

– Зато не повезло ей.

– Не уверен. На самом деле о ней ничего не известно. – Он поднял картину и накрыл ее крышкой. – Но муза – это творческий генезис. Она намного более могущественна, чем любовница или жена. Для художников важнее муза.

– Точно не в те времена, – прошептала я едва слышно, в последний раз изучая «Джульетту», пока картина спускалась обратно в ящик. – Мир тогда принадлежал мужчинам. Муза ничего не значила.

– Ну, ты можешь представить себя художником после окончания отношений?

Я не понимала, к чему он клонит.

– Не совсем тебя поняла.

– Ты создаешь искусство, в котором муза находится в центре внимания. Потом по какой-то причине отношения заканчиваются. В этот момент искусство оборачивается против тебя. Ты больше не можешь смотреть на свои работы, потому что они становятся чем-то далеким, почти чуждым. – Роджер рассмеялся. – Я не могу представить.

Но я знала, что Роджер знал эту эмоцию. Он понимал ощущение предательства собственного искусства.

Когда мы выходили из хранилища, я обернулась.

– Есть идеи, кто был настоящим владельцем картины?

– Думаю, я знаю, – ответил Роджер. – Есть один французский коллекционер, который внес большую часть денег в фонд Ганноверской коллекции.

– Дай угадаю. Варнье. Люсьен Варнье.

– Боже, ты сегодня полна сюрпризов! – изумился Роджер. – Откуда ты знаешь Варнье?

– Читала о нем.

– А ты читала, что его интерес к Маршану соперничает с моим? Я бы не удивился, если бы узнал, что он украл картину у члена семьи во Франции. Он много лет поддерживал меня.

Я вспомнила мешок с деньгами, который Варнье дал отцу Джульетты, и предположила, что картина всегда была у Люка.

– Хочу еще разок посмотреть работы Огюста Маршана, – сказала я.

– Ты будешь не против, если я присоединюсь?

Я посмотрела на Роджера.